Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— А у меня… Пурама… ребеночек будет! Сыночек у меня будет…

Пурамы в это время уже не было в тордохе у очага — он ушел.

Не знала многострадальная женщина, что радость ее — это только приманка проклятию, которое лишь на время спряталось у нее за спиной.

В тордохе Тачаны уже в этот день плясали черти, радуясь своим близким страстям. Амунтэгэ позеленел от злости, когда узнал, что его племянница забеременела от чукчи. А Тачана бесилась: она то колотила в бубен и разговаривала с духами, то рассказывала мужу об этих своих разговорах, то, бросив шаманить, трясла над головой кулаками, всячески проклиная неродную дочь. Рот ее переполнился пеной.

Было отчего беситься старухе. Она-то, бездетная, знала, что счастье женщины часто не в муже, а в материнстве. А тут еще проклятый Токио не выходил из головы. На последнем камлании при похоронах Сайрэ якут доказал людям, что если в Пайпэткэ и вселились чукотские духи, то духи не самого Мельгайвача, а его отца. Какая была возможность вытряхнуть из живота Пайпэткэ ребенка — отпрыска мстительного чукчи!..

Но зло находчиво. Уже на второй день по стойбищу пробежали дикие и страшные слухи. Пайпэткэ будто бы стала хозяйкой духов отца Мельгайвача, но кроме того, она общается и с духами давно умершей якутки-удаганки [62]; кто родится на свет — мальчик или девочка, — это не важно, только ребенок будет смертельным врагом Ханидо, спасителя юкагиров.

Слухи эти сразу метнулись и в Халарчу, и на Алазею. Однако быстрее всего они отозвались в двух тордохах — в семье Нявала и в семье Хулархи.

Когда Ханидо станет богатырем — это еще не известно, да и не все и доживут до тех дней. Но вот из-за него уже чуть не зарезали Халерху, из-за него так жестоко враждовали шаманы, он стал причиной и смерти Сайрэ, посколько шаман защищал его, но не выдюжил, его именем произошла порча и Мельгайвача, и самой Пайпэткэ… На Нявала стали коситься. Духи — духами, шаманы — шаманами, а людям житья нет, и все из-за него, из-за отца мальчишки. О жене Нявала и говорить нечего. К большому несчастью, она была снова беременна, и нетерпеливая молва уже стращала людей: не на подмогу Косчэ-Ханидо родится ребенок, а на горе ему — быть мору или резне, быть невиданным бедам…

Потерял покой и старик Хуларха. Как-никак, а его дочь Халерха считалась невестой Косчэ-Ханидо.

И снова угрюмые, спящие в морозном тумане едомы Улуро становились свидетелями подозрений, вражды и обид.

Нашелся только один человек, который решился припугнуть беду в ее настоящем гнезде. Им был Пурама. Прошло много дней, прежде чем охотник понял, что смерть Сайрэ никак на его жизни не отразится — она откликнулась совсем в другой стороне. Ну, а Тачану он знал и мог без ошибки сравнить ее с шаманом Сайрэ: самозванка она, никакой силой внушения не обладающая. Да и взбеленился он, когда подумал о том, что ждет одинокую женщину, у которой нет ничего, кроме распухающего живота.

Однажды Пурама попал к Тачане на камлание. Выслушав ее длинную речь, он спросил:

— Значит, в одежде Пайпэткэ спрятался дух удаганки? И он похож на корову? Что же ты не задушишь его? Хватай вошь — и под ноготь ее.

— Га! Как это у тебя просто все! — не поняла старуха насмешки. — А ну объясни ему, Амунтэгэ, что я задушу и этого духа, и духа отца Мельгайвача в тот же день, когда Пайпэткэ выйдет замуж за шамана Ивантэгэ.

Муж Тачаны почесал лохматый затылок:

— Ты слышал?

— Нет, не слышал.

— Может, в твои уши тоже вселился дух?

— Может. Пусть бабушка вытащит оттуда его. А я ей за это оленя дам…

У Тачаны от злости перекосились глаза.

— Плюнь ему в ухо — пусть подумает, что я духа выгоняю оттуда. И скажи, что я сообщу Курилю, как он над шаманами насмехается.

Пурама вскочил на ноги.

— Я вот возьму да плюну в твое, старик, ухо — прочищу от сплетен и выдумок вот этой бабушки. Шаманы нашлись! Дух — корова у них в вошь превращается. И они берегут ее, чтобы разводить сплетни да людей пугать… Я вот поеду к Курилю и расскажу ему, как ты издеваешься над племянницей, как прячете от нее еду, когда она беременная и ей надо хорошо есть!

— Ладно, Амунтэгэ, — сказала старуха, — поезжай в Булгунях завтра, передай мое послание Курилю. А с разбойником разговаривать — все равно что воду сеткой черпать.

— Ну, а это ты слышал? — спросил Амунтэгэ.

— Нет, не слышал. Пусть бабушка вытащит духа — только теперь я ей потроха от оленя дам…

— Зачем ты пришел ко мне, Пурама? — спросила старуха, тоже поднимаясь на ноги.

— Вот теперь слышу! — воскликнул Пурама. — Когда со мной разговариваешь через старика — я не слышу. Отчего получается так? Объясни, если шаманка…

А, ладно, не объясняй. Я к тебе, бабушка, с просьбой пришел. Пошли Пайпэткэ мяса. Вон у тебя сколько его. Шаманить стала недавно, а уже не голодаешь…

— Я пошлю мяса. Могу и тебя покормить…

— Хорошо. Мясо, которое я должен съесть, тоже отдай Пайпэткэ. Ребенок хоть и в животе еще, а он тоже есть хочет…

У старухи отнялся язык. Она промычала — и быстро пошла к пуору.

— Вот это — дело другое, — сказал Пурама. — А Пайпэткэ можно спасти знаешь как? Взять — да и передушить всех духов, которые у нее прячутся. Вот я начну шаманить, поймаю эту корову за рога — и не то что молоко, всю кровь у нее выдою…

— Шути, шути, смелый охотник. — злобно проговорила старуха. — Дойдут твои слезы до чукотских и якутских шаманов, тогда забудешь о шутках.

— А это моя забота. К тебе за помощью не приду. Мясо готово? Что-то на двоих маловато. Ладно, давай.

И Пурама ушел.

Всю эту ночь Пайпэткэ плакала. Тетка затеяла что-то страшное. Опять старика подсовывает ей в мужья. "Но у меня будет ребенок — она это знает"…

А Пурама радостным ушел на охоту. Долго будет чесать свой тощий зад эта старая злюка.

Рано радовался Пурама. Ничему жизнь не научила его.

Тачана не послала, однако, мужа за Курилем — и притихла. Притихла надолго. Зима все веселей и веселей катилась к весне — а шаманка лишь упрямо повторяла свои обвинения Пайпэткэ, но ничего не делала, чтоб взбудоражить людей.

А Пайпэткэ тем временем толстела с каждым новым восходом солнца. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, скулы чуть заострились, глаза проваливались глубже и глубже. Почувствовав первый слабый толчок ребенка, Пайпэткэ пережила и взлет к розовым облакам, и падение в бездну. У нее будет ребенок!

Как только появится он, все ее страшное прошлое канет в небытие; она сожжет счастливым взглядом ненавистницу Тачану, она вытянется в жилу, но сделает свой тордох уютным, зимой всегда теплым, а если придется жить среди добрых чукчанок, то найдет себе хороших подруг; пусть Мельгайвач останется со своими женами, но он все-таки хоть изредка будет навещать их двоих, брать на руки ребенка… Всевозможные радости и счастливые моменты перебрала в своем воображении Пайпэткэ. Перебрала и испугалась: у нее опять от красивых желаний и мыслей кружится голова, а это плохо, она знает, как это плохо, опасно… И не успела она угомонить биение сердца, как само сердце будто оборвалось. Ребенка надо кормить. Чем кормить? У одинокой, одноглазой старушки Абучедэ есть брат Хуларха, и как ни тяжело брату, а крохи ей все-таки достаются. У Пайпэткэ никого нет, дядю Амунтэгэ а забудет навечно.

Где же брать мясо, рыбу, чай, одежду? Где взять еду, когда сын или дочь вдруг скажет: "Энэ, есть хочется"?.. А Мельгайвач может вовсе ни разу не появиться — ведь не едет же он сейчас, хоть и обещал… Тачана же не сгорит от её взгляда — она станет срамить и травить ее и ребенка, она опять доведет ее до болезни, когда воздух превращается в мутную воду; Амунтэгэ заберет ребенка к себе… Положив на живот ладони, Пайпэткэ стала часто дышать, взгляд ее начал метаться по белой от изморози ровдуге. Ребенка, конечно, возьмет к себе Амунтэгэ — больше некому взять. И сядет он на чурбак у костра и примется скручивать из тальника плетку…

Резко поднявшись и откинув старую негреющую шкуру, Пайпэткэ выползла из-под полога и начала ходить по тордоху, оглядывая его так, точно он был чужой.

Но что толку метаться! И Пайпэткэ снова скрылась за пологом.

Она легла и лежа вдруг начала креститься. "Бог, светлолицый бог, ну погляди ты хоть один раз на меня! — взмолилась она. — Как ты терпишь духов и людей, владеющих духами! Хуже сатаны, хуже зверей эти духи и эти люди. Хуже, хуже, хуже!.." Пайпэткэ зарыдала. Но слезы у нее почему-то не полились, и она сразу же стихла.

Что толку рыдать! Бог не будет ей помогать, потому что она никогда не вспоминала о нем.

Она постепенно забылась, а потом задремала.

После этого наступили дни, когда уже никакие толчки ребенка не поднимали ее к розовым облакам. И об ужасах, ожидавших ее, она старалась не думать. "Пусть будет, что будет", — решила она, тая от самой себя надежду, что должны же найтись люди, которые пожалеют если не ее, то хоть ребенка.