Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Духи! Духи! Духи мои! Духи — скорей… Пропадаю. Спасайте. Духи, скорей. Я вас зову, я! Духи, духи…

Он плюхнулся на нарту, схватил вожжи, дернул их — и тотчас же погрузился в мир сплошной боли, от которой лезли на лоб глаза и трещали кости.

Застоявшиеся олени дернули нарту и понесли корчившегося старика в белый мятущийся мрак.

Олени действительно выскочили на равнину. Только эта равнина оказалась хуже заснеженного кочкарника — вся она была покрыта застругами, заметями, будто замерзшими волнами. Нарту стало подкидывать и бросать вниз. Ничего не соображая, старик, однако, цепко держался голой рукой за грядку нарты.

Густой снег совсем залепил ему лицо, но он не чувствовал этого. Он лишь чувствовал, что не хватит сил переносить толчки. Но у него не было сил и сдержать оленей.

— Ой, духи… На спину, на спину меня положите… Хорошо, так хорошо…

Духи положили его навзничь. Только через два-три новых толчка он стал просить их положить его на живот. И духи положили его на живот…

Сайрэ лежал поперек нарты. Он уже ни за что не держался, а только пел и звал духов.

На высокой заструге он зацепился ногами за гребень сугроба — и олени вырвали из-под него нарту.

— …Теперь опять на спину меня, на спину, — приказывал Сайрэ своим духам, не понимая, что лежит на снегу и что олени скрылись из виду. — Скорей поворачивайте, скорей!.. Что? Не хотите? Почему не хотите? Я вам велю, я — ваш хозяин! А ну — я хочу на вас поглядеть… Хочу на вас поглядеть — я ни разу не видел вас… Да вы меня повалили — и душите? Хозяина душите? А другие грызут? Меня вы грызете? Что же вы делаете? За что?.. Ну, грызите, грызите — я знаю, за что. За то, что у Пайпэткэ отнял молодую жизнь, с ума ее свел, за то, что хотел Мельгайвача убрать со своей дороги и пролил его кровь, за все… Грызите меня, грызите — может, бог мои муки увидит…

Нет, это был вовсе не бред больного. Ужас и боль довели Сайрэ до исступления, но быть в исступлении он привык за долгую шаманскую жизнь — и потому совсем не случайные слова бормотал и выкрикивал он.

Сайрэ лежал неподвижно, и от этого боль начала стихать. И тогда он привстал, а как только привстал — увидел себя на снегу.

В полном сознании старик тихо и жалобно попросил:

— Духи, спасите меня. Я тут замерзну. Спасите.

Он посидел, подождал. Однако ничего решительно не изменилось.

— Где же вы, духи? — зло спросил он. — Покажитесь. Может, вас нет совсем? Ну, покажитесь! Перед смертью я должен увидеть вас!

Сайрэ заплакал. Потому что свирепствовала пурга, оленей не было, варежек не было, людей не было. И духов не было тоже. А пальцы рук не разжимались, ноги ничего не чувствовали.

А потом старику стало тепло и хорошо. Он очень отчетливо увидел перед собой свою первую жену-старуху — она будто бы сильно помолодела. И он сказал ей, покачав головой: "Видишь, ушел я из среднего мира. Не призовет меня к себе бог, не простит грехов. Потому что я о себе одном думал, себя жалел одного"…

В торчащую из снега хворостинку превратилась потом первая жена шамана Сайрэ…

…Олени приволокли в стойбище пустую нарту. Гибель шамана подняла на ноги всех, кто в эту ночь спал и кто дремал, размышляя в полузабытьи о тяжелой жизни. Смерть шамана всегда наводит ужас, а тем более загадочная.

Люди знали, куда поехал Сайрэ, и поэтому все мужчины от старого до молодого, не долго раздумывая, умчались к озеру Силгагай.

Больше всех перепугался притихший в последние дни Пурама. Он знал, что люди будут искать виноватых, он предчувствовал, что отмщение первым заденет его, — и поэтому завертелся, как песец в мешке. Всех своих добрых оленей он отдал под упряжки, отдал и все нарты. Он определил, кто и как поедет на поиски, он послал нарочного к Тинальгину и посыльного — в Булгунях, к Курилю. Сам же сумел обогнать всех мужиков и первым пробивался сквозь пургу к озеру.

Не он, однако, наткнулся на умирающего шамана.

На запыленных, покрытых ошметьями льда и снега нартах привезли Сайрэ в стойбище. Он был закутан в шкуры, и когда его внесли в тордох, развернули, Пайпэткэ вскрикнула и упала без чувств. Ее затащили за полог и оставили там одну. Потому что все старались протиснуться к шаману, поймать его дыхание, его взгляд или услышать хоть одно его слово.

Большую беду сотворил старик Бахчэде — он неосторожно взялся за руку Сайрэ и отломил мерзлый палец.

Стоя вокруг шамана, люди крестились, шептали, но все притихли, когда губы умирающего пошевелились.

— Нет духов, — тихо проговорил Сайрэ, не открывая глаза. — И я не шаман. Я не был шаманом. Я обманывал вас… Темный мир… Бог… может… простит — каюсь. Нет духов. Я не был шаманом…

Он даже не вздрогнул — умер. Просто губы его перестали шевелиться.

— Нет. Нет, нет, нет! — завизжала, перепугав людей, Тачана. — Его кто-то испортил. Я знаю, кто испортил его. Это не он говорит!

А Пурама снял шапку.

— Что ж, — сказал он, — все люди смертные. Ничего не поделаешь. Но смерть Сайрэ непонятная. Он был крепким стариком и мудрым шаманом. Видно, его и вправду кто-то испортил. Но тому, кто испортил его, будет другая смерть. Он не умрет на руках родственников и знакомых, он пропадет под снегом, как должен был по его злой воле погибнуть Сайрэ. Мы спасли от плохой смерти своего шамана и похороним его с почестями… Душа его отлетела к богу, а бог таких мудрецов, как он, принимает к себе, не расспрашивая…

Пурама продолжал говорить — а возле полога поднялась суматоха и раздались крики. Это очнулась и набросилась на людей Пайпэткэ. Ее пропустили бы к мужу покойнику, но она дралась, плевалась, царапалась. Пришлось усмирять ее. Пайпэткэ связали руки веревкой и повели в соседний тордох. По дороге она орала, кусалась, била мужиков ногами.

Умер Сайрэ, умер великий шаман, запутанная слава о котором много лет металась по тундрам.

На похороны шамана обязательно должны сойтись и съехаться все, кто его знал. Первыми в стойбище появились Куриль и прочая юкагирская знать. Потом приехал чукча, друг покойного, Тинальгин, а вслед за ним понаехало столько чукчей, что невозможно стало ни войти в тордох, ни выйти из него. Из якутов первым прикатил Мамахан, вторым — Токио, вызванный распоряжаться на похоронах. Появился и Мельгайвач, но не один, а вместе с Какой.

Голова юкагиров Куриль воспринял смерть шамана Сайрэ с тайной радостью.

Кончилась власть старикашки, из-за которого он превратился в простого сборщика ясака. И уж в открытую можно было радоваться предсмертным словам шамана. Пусть Тачана и уверяет людей, что Сайрэ испортили и съели чьи-то духи: отречение от шаманства все же произошло, и отречение не какого-нибудь простачка, на которого можно махнуть рукой. Вместе с тем все случившееся сильно встревожило Куриля. Как-никак, а тундра долго жила слухами о делах

Сайрэ, о делах то очень добрых, то очень жестоких, однако всегда не пустячных. И стоит даже такой бесславной шаманке, как Тачана, указать на чукотских или якутских духов, как может произойти такое, чего и предугадать нельзя.

Все свои мысли, чувства и предчувствия голова юкагиров, однако, скрыл и за лучшее посчитал повести себя перед разноязыким людом достойно, чинно и даже заботливо.

Похороны шамана — дело сложное и ответственное. Это не то что похоронить богатую женщину. Там не страшно допустить ошибку. А если земле предается шаман — тут гляди и гляди. Малейшая неосторожность или оплошность — и умерший станет всепожирающим духом. Одна неосторожность уже была допущена — у Сайрэ отломился палец. Люди, правда, утешали себя мыслью, что шаман в тот момент был живой, однако теперь соблюсти ритуал старались с великой точностью. А тут еще требовательность Куриля.

Самое сложное и самое важное — это подготовить могилу. Куриль и Токио выбрали для нее место на равнинном восточном берегу Малого Улуро: на холме шамана нельзя хоронить — холм одухотворится и будет приносить живущим в среднем мире беду. Два дня люди пешнями и топорами долбили яму. Грунт пробили с трудом, по дальше пошла вечная мерзлота — сплошной, крепкий, как железо, лед. Вырыть яму — это, однако, еще далеко не все. Стены ямы должны быть совершенно гладкими, как гробовые доски, — без малейшей вмятины или выступа. Но еще более тонкое дело — это дно. Гроб ставится на возвышение, а возвышение должно изображать лицо — с глазами, носом и ртом, уши изображаются не полностью, так, будто их кончики придавили стены могилы.

Высота этого выдолбленного лица — не меньше пяти пальцев.

За эту труднейшую на холоде работу взялись Пурама и Ланга. Гладкость стен они проверяли ровной доской, поворачивая ее и так и сяк. А дно отделывали ножами.

Куриль с богачами несколько раз приходил сюда. Он был суров и придирчив. Пурама принимал это с испугом — ему казалось, что мудрый шурин таким способом подсказывает, как загладить вину перед шаманом.