Ханидо и Халерха - Курилов Семен

На другой день шаман охрип — и Сайрэ предложил выйти в тундру: раз ничего не получается, то пусть, мол, сама природа рассудит — они будут опять проклинать друг друга, а мороз уже выберет, кто послабей. Холода стояли тогда лютые. Шаман было заколебался — шутка зашла слишком уж далеко. Но если б он не согласился, то пришлось бы ему признать себя побежденным, а Сайрэ великим шаманом. И засев в сугробе, шаман уже всерьез начал проклинать коварного шутника. Всю ночь оба просидели под звездами — а потом посиневшими от мороза вернулись в тордох. И тут Сайрэ сказал, что у него ломит голову, — сказал и прилег поспать. А шаман, почуяв слабость противника, обозленный, начал еще сильней проклинать его. Люди перепугались — как бы Сайрэ впрямь не ушел из земной жизни. Однако Сайрэ хорошо выспался под сиплый голос шамана — и тут увидел своего противника в агонии: лицо шамана было красным, он метался по тордоху с вытаращенными глазами и вместо бубна бил кулаком в старый мешок. Умер шаман, несколько дней полежал больным — и умер. Правда, и умирая, он проклинал Сайрэ…

Воспоминание об этом было и приятным, и страшным. Именно после этого случая его признали шаманом. А то ведь никто не верил, что к нему давно уже пришло вдохновение. Сначала Сайрэ мучился, догадываясь о настоящей причине смерти: горло-то у спорщика было надорвано — а он потянул его на мороз.

Болезнь, она всегда ищет слабое место; мороз и задушил шамана. Но постепенно Сайрэ уверил, что мороз тут ни при чем — без духов разве может такое случиться? Люди даже слушать не захотели бы его, если бы надумал покаяться…

Вот и опять на плечи старика легла тяжесть. Как-то все нескладно получалось у него в жизни: удача всегда рядом с бедой и задетой за самое живое совестью. Может, так оно и должно быть, может, и все другие шаманы чувствуют то же самое, только ничего в этом не видят дурного? "Нет, у якута Токио дорога вроде бы ровная", — подумал Сайрэ.

Вспомнив Токио, старик нахмурился — и мысли его опять вернулись к Мельгайвачу, Пайпэткэ, к Курилю и Пураме, к ненавистнице Тачане.

…Сайрэ взглянул на хвост Хуораала: ага, кажется, он подъезжает к озеру. Тут должна быть ложбина, а на ней следы от оленьих копыт. Только что-то пока не видно следов. Старик заерзал, начал разглядывать снег, потом осмотрелся по сторонам. Нет — рано еще: он ведь слишком медленно ехал, задумался. "Надо погнать оленей…"

И старик крикнул, взмахнув вожжами. Нарта стрелой понеслась в темноту.

Так он ехал долго, все подгоняя и подгоняя оленей и ни о чем больше не думая. Наконец он заметил, что звезды поднялись чересчур высоко. Тревога легонько пошевелила на его голове волосы. Но нет — кажется, вот она, и низина… Что-то темнеет вдали — наверно, табун. Только следов почему-то не видно… Сайрэ привстал на одно колено, сильно стегнул вожжами оленей.

А тем временем темные пятна расплылись, пропали. И следов опять же не видно: снег ровный, прилизанный, и заструг, заметей мало. "Что за оказия!" — совсем насторожился Сайрэ, приостанавливая оленей. Он поднялся с нарты — и вздрогнул. В свете сияния впереди вырисовывалось что-то высокое, черное.

"Тьфу! Так это куда же я заехал? — удивился Сайрэ. — Это ведь Ентэгэ, Святой Нос! До самой Куропачьей речки доехал…"

Огромная едома у Куропачьей речки оканчивалась высоким обрывом, скалой, сбоку похожей на огромное дерево без ветвей. Русский поп приезжал как-то сюда — и назвал утес Святым Носом. Проплывая на лодках мимо этого чудища, люди старались держаться подальше от Носа, боясь, что он обвалится, — рухнет… Стало быть, Сайрэ проехал лишних целых три якутских шагания и отклонился далеко в сторону!

"Как же так получилось? — оторопел старик, понимая, что олени без отдыха и кормежки теперь до озера не дотянут. — Одурел я от старости, что ли? Память моя отупела?"

Делать, однако, нечего. Надо оленям дать передышку — пусть пожуют ягель. А что делать ему? Стоять, ходить? Или на нарту лечь?.. Нет, старик знает, что лучше всего вырыть в снегу ямку, лечь в нее и вздремнуть. Не страшно. Хвост Хуораала задрался к самой верхушке неба — значит, скоро наступит утро, станет немного светлей. К тому же он не заблудился и хорошо знает, куда потом ехать.

Старик отпустил оленей пастись, нашел сугроб, раскопал его и сразу улегся. Неплохо бы посидеть у костра. Но возле костра не отдохнешь: только придет сон, а огонь потухнет, тальник сгорит. Лучше сразу забраться в сугроб: снег в глубине теплый, ветер в ямку не залетает… Вот только немного поясницу и ногу ломит. Но это от долгого сидения на нарте, это ничего, это пройдет… Сайрэ снял одну рукавицу, подложил под себя. Так совсем хорошо. Вверху блещут звезды. Они подмигивают — желают спокойной ночи. Можно закрыть глаза и уснуть. До Тинальгина недалеко. Отдохнувшие олени мигом прикатят его к вальбэ. А там костер, чай; может, Тинальгин раздобрится и заколет жирного оленя…

С этими мыслями Сайрэ и задремал. Задремал, однако, не крепко и ненадолго. На край тундры выкатилась луна, и старик зашевелился, потом вскочил.

— Что? Кто это? Пайпэткэ? Это ты, Пайпэткэ?.. Фу ты! Жена пригрезилась…

Совсем успокоившись, он улегся поудобнее и теперь уже не задремал, а заснул.

Сон его длился долго, и был он крепким, очень спокойным. К середине дня Сайрэ чувствовал, что пора бы и подниматься. Но вставать ему не очень хотелось. Даже напротив, было приятно лежать до тех пор, пока глаза не откроются сами. Тем более что мороз вроде бы ослабел. Нет, ослабел — это точно; снежок как будто бы перепархивает… "Подожди: как же так получается, что шаман Токио внушает без всяких усилий? — неожиданно задумался старик. — Что захочет, то люди и делают… Тачана, Мельгайвач, Пайпэткэ… Как это сразу они подчинились ему? Вот бы мне так… Ни подсматривать за людьми, ни сплетни выслушивать… И надеется Токио на слова, которые вдруг придут на язык… О чести шаманской он вовсе не думает. Кому уважение — тому и доверие? А кто же его уважает? Девчонки сопливые? Неужели он сильнее меня?.."

Сайрэ повернулся на спину — и тут почувствовал сильный прострел в ногу и поясницу.

"Ой, что ж это со мною случилось? Никак заболел… — Он привстал — и дернулся, скособочился: в поясницу будто укололи шилом. — Э-э, надо скорей подниматься, а то не встану потом. Ехать надо".

Прижав к пояснице руку, старик на коленях выбрался из сугроба, попробовал встать на ноги. Но его словно ударили по спине камнем. Он пересилил боль и, согнувшись крючком, шатаясь, поплелся к оленям.

Ветер гнал по тундре густую поземку. Святого Носа старик не увидел. С каждым шагом он чувствовал все более страшную боль, которая вдруг выпрямила его спину, но подкосила ноги. Сайрэ упал. Однако поднялся. Сделал еще шаг.

Снова упал и снова поднялся. Еле-еле добрался сквозь летящий снег до оленей.

А когда добрался — увидел, что олени сильно запутались в сугробе. Скинув варежки, принялся выправлять сбрую. Выправил — и обрадовался. Но только разогнул спину, чтобы шагнуть к нарте, как из груди его сам собой вырвался дикий, нечеловеческий крик: боль полоснула его с такой силой, что все кругом сразу скрылось в страшной черно-золотой тьме. Олени шарахнулись от этого крика. Но Сайрэ устоял на ногах — и когда тьма просветлела, он переставил одну ногу, потом вторую в направлении нарты.

На какой-то момент боль освободила его, однако только затем, чтобы он наконец осознал весь ужас своего положения. Поземка быстро переходила в пургу; земля и небо скоро соединятся, а ему надо править оленями, выбирать дорогу, удерживаться на нарте, иметь запас сил на случай еще большей беды.

Со всем этим ему, наверно, не справиться… И варежки он растерял… Ужас арканом сдавил ему горло. "Надо пересечь большую равнину, дальше холмы, за холмами озеро Силгагай", — подсказывала услужливая память, только подсказка эта была вроде жалкого, горького бормотания. И как раз в этот момент до слуха старика донесся крик хагимэ — крик дурной птицы, предвещавшей, наверно, смерть. Сайрэ сразу забыл обо всем на свете. "Неужели и я помру?" — подумал он — и вдруг, дико озираясь по сторонам, отчаянно, отрывисто, как на каком-то страшном камлании, закричал:

— Духи! Духи! Духи мои! Духи — скорей… Пропадаю. Спасайте. Духи, скорей. Я вас зову, я! Духи, духи…

Он плюхнулся на нарту, схватил вожжи, дернул их — и тотчас же погрузился в мир сплошной боли, от которой лезли на лоб глаза и трещали кости.

Застоявшиеся олени дернули нарту и понесли корчившегося старика в белый мятущийся мрак.

Олени действительно выскочили на равнину. Только эта равнина оказалась хуже заснеженного кочкарника — вся она была покрыта застругами, заметями, будто замерзшими волнами. Нарту стало подкидывать и бросать вниз. Ничего не соображая, старик, однако, цепко держался голой рукой за грядку нарты.

Густой снег совсем залепил ему лицо, но он не чувствовал этого. Он лишь чувствовал, что не хватит сил переносить толчки. Но у него не было сил и сдержать оленей.