День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какое-то время он пребывал в состоянии транса, но резкий громкий голос выдернул его в реальность.
– Вы кто? – спросила с прямотой военного миссис Уикершем, разглядывая его.
Джон быстро поднялся и спросил:
– Джеймс Толланд у вас остановился?
– Джеймс Толланд? Не знаю такого.
– Я понадеялся, что он поселился здесь, миссис Уикершем, но ошибся. Благодарю вас, мэм. Доброго утра.
На следующий день Джон продолжил свое путешествие. На высоте девяти тысяч футов у него случилось первое кровотечение из носа, и он лег на пол вагона, тихо засмеялся, но от этого стало больно. На узловой станции, откуда уходила ветка на Рокас-Вердес, его встретили два индейца, говорившие по-испански. Ветку завалило лавиной; продолжать путь нужно было верхом на мулах. Он проехал еще пять часов в полудреме, а ночь провел в хижине возле дороги. На шахту прибыл после обеда на следующий день, и доктор-датчанин отправил его в постель на целые сутки.
Джон несколько раз просыпался, ощущая запах то ли фиалок, то ли лаванды. Одежда матери всегда благоухала фиалками – отец неизменно дарил ей ароматные пакетики на Рождество. В «Вязах» Беата обрабатывала постели экстрактом из лаванды; ее платья и хозяйственное белье в доме тоже пахли лавандой. Это ничего не стоило. Временами комната Эшли наполнялась людьми. Мать и жена, стоя по обе стороны кровати, подтыкали под него одеяло. Они никогда не встречались в жизни, но сейчас, судя по всему, отлично понимали друг друга. Одеяло давило ему на грудь. Лица у них были мрачными.
– Завтра в школу не пойдешь, – тихо произнесла мать. – Я напишу записку мистеру Шаттаку.
Он потянул одеяло, пытаясь сбросить с себя.
– Мама, я не мумия.
– Тшш, дорогой. Тшш.
– Мне кажется, нам тут понравится, – сказала Беата.
– Ты всегда так говоришь!
– Постарайся уснуть, дорогой.
– Где дети?
– Будут здесь через минуту. Не знаю, куда-то выскочили.
– Я хочу их увидеть.
– Шшш. Лучше поспи.
Немного погодя Джон проснулся, как раз когда в комнату вошла Юстейсия Лансинг, одетая в одно из своих броских платьев, на котором по фиолетово-багровому фону были разбросаны темно-зеленые тропические цветы и фрукты. Чуть ниже правого глаза виднелась ее очаровательная родинка. В тысячный раз он убедился, что у нее разные глаза: один зелено-голубой, а другой – карий до черноты. Как часто с ней бывало, она с трудом сдерживалась, готовая рассмеяться во весь голос – то ли из-за веселого настроения, то ли от предосудительной шутки.
Джон Эшли положил себе правило меньше думать о Юстейсии Лансинг: самое большее, что себе позволял, – посмотреть ей вслед да иногда случайно коснуться, – но бывает, что высота странно воздействует на мужчину.
– Стейси! – воскликнул он и расхохотался так, что заболели бока.
– Это еще не высоко, – сказала она по-испански. – Дети хотят забраться повыше.
– Стейси, ты же не говоришь по-испански. Где ты выучила язык? И о каких детях ты говоришь? Чьих детях?
– О наших детях, Хуанито. О наших!
– Чьих?
– О твоих и моих.
Джон смеялся так, что практически вывалился из постели. Его кончики пальцев коснулись пола.
– У нас с тобой нет детей, Стейси.
– Осел! Как ты можешь такое говорить! У нас с тобой очень много детей, и ты знаешь об этом.
Неожиданно став серьезным, он неуверенно спросил:
– Правда? Я ведь только поцеловал тебя однажды, да и Брек тогда стоял рядом с тобой.
– Неужели? – спросила она со странной улыбкой. – Неужели? – И вышла в закрытую дверь.
В нашей истории уже были разговоры о надежде и вере. Начинать говорить о любви еще слишком рано. Последняя благодать еще не освободилась от первичного ила. Ее многообразные проявления пока неопределенны и непонятны – жестокость смешана с великодушием, жажда творчества – с хаосом. Возможно, пройдут тысячелетия, прежде чем она отстоится, как мутное вино, и мы увидим ее «прозрачной».
Его коллеги оказались теми несчастными горемыками, которые побросали свои страны, родственников – даже семьи! – и приехали сюда, за тысячи миль от дома, чтобы жить в непереносимом климате, с одной лишь целью – сделать себе состояние. Но состояние в шахтах можно было заработать в благословенные семидесятые-восьмидесятые, а сейчас возможность делать большие деньги перешла к тем, кто каждый вечер ел стейки в окружении женщин с голыми плечами и увешанных драгоценностями (такие образы владели воображением страдавших от удушья мечтателей из Рокас-Вердес). В горах царил закон сохранения энергии, это касалось и разговоров. Даже за игрой в карты все изъяснялись междометиями и жестами. И причина была не только в разреженном воздухе. Дело в том, что их натура стала частью руды, которую они добывали. Равнодушие похоже на вязкий минерал. Под надзором доктора Маккензи все они (за исключением врача) отлично работали, но равнодушие вполне совместимо с ограниченной активностью. Равнодушие рождало ненависть к себе и ненависть вообще; ненависть висела в воздухе клубной комнаты. Из-за необходимости экономить энергию эти люди редко выражали свои эмоции, хотя пару раз в год все же случалось, что кто-нибудь из мужчин вдруг изливал гнев на другого или настолько выходил из себя, что кусал кулаки и катался по полу. Тогда доктор Домелен, обслуживавший сотрудников компании, давал ему успокоительное, а потом посылали за доктором Маккензи в коттедж. Тот приходил, чтобы помочь сохранить лицо бедняге: «Дело в том, что все мы трудимся из последних сил, в особенности вы, Уилсон. Вы прекрасный работник. Замечательный! Почему бы вам не спуститься вниз, в Манантьялес? Возможно, миссис Уикершем поставит вас на ноги. Даже если у нее нет свободных комнат, она будет приглашать вас к ужину».
В клубной комнате Эшли был самым молодым (если не считать врача). Двадцать два других инженера получали удовольствие от того, что смотрели на него свысока, понимающе приподнимая брови в ответ на энтузиазм и предприимчивость новичка, и с усмешкой относились к тому, чем он занимался. Они рассматривали его как эконома, что было всего на ступень выше повара-китайца.
Почему эти люди оставались в Рокас-Вердес? На рубеже веков во всем мире
