День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В Антофагасте нет ни рек, ни ручьев, мистер Толланд. Дождей не бывает вообще. Даже кактусы не могут расти в той местности. Разумеется, снег и лед на вершинах тает и образует многоводные потоки, но они быстро пересыхают. Солнце и сухая земля делают свое дело. У нас и в Антофагасте не было бы воды, если бы Питер Уэссель не протянул туда водопровод. Датчанин большой мой друг. Он хотел разбить там парк по типу садов Тиволи, как у них в Копенгагене. Это не настолько безумно, как кажется на первый взгляд. На почве, удобренной селитрой, ваши розы вымахали бы до неба. Нужна только вода и тень. Все это миссис Уикершем получила в Манантьялесе. Кормит своих постояльцев овощами, которые могли бы завоевать призовые места на сельских ярмарках где-нибудь в Штатах. Снабжает еще больницу и сиротский приют. Могу поспорить, что она и там ведет себя как в гостинице: «Вон отсюда! Чтобы я вас больше здесь не видела! Забирайте свои костыли, и чтобы через двадцать минут духа вашего здесь не было!»
В Антофагасте Эшли вечерами часто гулял по городу, как делал это и раньше: в Новом Орлеане и в портах, где останавливался во время своего путешествия, но теперь словно пелена спала с его глаз и везде видел только нищету, голод, болезни и насилие. Двери лавок и дома стояли распахнутыми. Ранним вечером в воздухе носился смех, слышались слова, полные нежности. Отношения в семьях, казалось, лучились теплом, незнакомым в местах, расположенных дальше к северу, но к полуночи все менялось. И он больше не собирался закрывать глаза и зажимать уши, чтобы не видеть этих картин, не слышать этих звуков, этих ударов и проклятий. Он даже стремился выйти на них, словно хотел узнать что-то, как будто в них содержался ответ на постоянный вопрос: «почему?». Он никогда не был склонен заниматься самоанализом. У него даже не было соответствующего набора слов и оборотов, чтобы описать сам процесс подобных размышлений, за исключением давно отвергнутых, тех, что слышал в проповедях в методистской церкви в Коултауне. Он уже начал опасаться, что так ничего и не поймет и встретит конец жизни в «полном неведении».
Взять хотя бы повсеместно распространенное избиение мужьями своих жен.
Ему почему-то вспомнился один вечер в Салинасе и замечания, которые услышал тогда от доктора Андерсена. Они сидели за картами, укрывшись под тентом от москитов в доме на сваях и видом на берег океана. Был день какого-то популярного святого, и издалека, из рабочих кварталов доносился праздничный шум и гвалт. Один из игроков отпустил шутку по поводу традиционных ночных драк, на что доктор сухо и брезгливо заметил:
– Нас эти люди пальцем не тронут. Мы иностранцы, немыслимо богатые, почти небожители. Они дерутся друг с другом, но скорее от отчаяния, потому что понимают: они в одной ловушке. Свою злость они вымещают на близких. Эти драки – их ответ сложившимся обстоятельствам, судьбе и Богу. Да, мужья бьют жен, но даже самый никудышный не ударит в лицо или в живот и уж тем более не позволит дотронуться до своего сокровища другому мужчине.
– Но… мужчины пьяны, – нерешительно запротестовал тогда Эшли.
– Это слишком примитивное объяснение, сэр. Все они верные и любящие мужья и отцы. Они напиваются, чтобы набраться храбрости и бросить вызов Господу.
– Я этого не понимаю.
Игра пошла своим чередом, а немного погодя Джон спросил:
– А в Европе отцы семейств тоже бьют своих жен и детей?
– В Дании, вы имеете в виду? У меня на родине? О, мистер Толланд, мы ведь цивилизованные люди! У нас есть более утонченные издевательства.
– Это как?
– Смитсон, ваша очередь сдавать. Страдание очень похоже на деньги, мистер Толланд: переходит из рук в руки. Мы передаем дальше то, что получаем. Сдавайте же наконец, мистер Смитсон.
А потом доктор Андерсен пробормотал что-то вроде «но иногда цепочка обрывается».
Здесь, в Антофагасте, душевные страдания Эшли усиливались из-за того, что ему стали постоянно попадаться люди, которые напоминали членов его семьи. На первый взгляд эти невысокого роста, согбенные и одетые в черное женщины совершенно не походили на Беату, однако случайно брошенное слово, мимолетный жест вызывали в памяти образ жены. Жизнь этих женщин, как и ее жизнь, была сосредоточена на непредсказуемых переменах в настроении их мужей, их кормильцев, которые делили с ними ложе, на мужчинах, погруженных в свои интересы, далекие от кухонных; они растили детей, они старели. Иногда он встречал Лили. Пронзительно взглянув на него, мимо проходил Роджер. Джон покупал фруктовый сироп у Софии. Другие Софии встречали его в ресторане. Он играл в шашки с Констанс. Но чаще всего ему на глаза попадалась Юстейсия Лансинг…
Поезд мог прибыть в Манантьялес как в четыре, так и в пять, а то и в шесть пополудни, преодолев восемьдесят миль за восемь-десять часов. Какое-то время он, мерно покачиваясь, весело катил по равнине, потом зигзагами карабкался вверх, в горы, иногда выезжал на длинные ажурные эстакады, надолго останавливался в оживавших с его прибытием шахтерских городках (несколько домишек, которые группировались вокруг водонапорной башни, дававшей перемежающуюся тень и немного пролившейся воды, благодаря чему вырастало перечное дерево). На каждой стоянке пассажиры выходили из вагонов. Инженер, пожарные и кондуктор поезда соглашались выпить бокал-другой с начальником станции. Постепенно, час за часом пейзаж вызывал все большее благоговение. Тихий океан внизу превратился в неохватное плоское блюдо. Горные вершины над ними придвигались все ближе и словно наклонялись к поезду. Проезжая Гуаякиль, Эшли уже видел Чимборасо, вознесшийся на двадцать одну тысячу футов над уровнем моря («Беата должна увидеть это!», «Дети должны увидеть это!»), но это были чилийские горы, его горы; впредь только его горы.
Деревянные скамьи в поезде были заняты задолго до отправления. Эшли нашел себе боковое местечко напротив большой семьи, одетой в черное. После короткого приветствия он не обменялся с соседями ни единым словом: читал или делал вид, что дремлет. Кое-кто из пассажиров подходил, чтобы поздороваться с семьей, и уже вскоре он знал, как их зовут: вдова Роса
