День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер

– Когда?

– Не знаю, – сердито ответила она.

В одну из ночей, когда Мария разложила свои карты, он спросил:

– Сколько у меня детей?

– Не задавай таких вопросов. Если не веришь, выйди наружу и встань на голову в куче дерьма. У тебя четверо или пятеро.

– С ними все в порядке?

– А почему должно быть иначе?

В другой раз Джон начал было рассказывать ей свою историю, но она остановила его:

– То, что было, неинтересно.

– Тогда что интересно, Мария Икас?

– Господь, – ответила она, сначала указав на свой лоб, потом – на его.

Мария Икаса прекрасно пела, когда ей позволяло здоровье.

Старый Пабло редко разрешал городским проституткам появляться в его салуне с безупречной репутацией, пока не пробьет полночь, но иногда, когда отцы семейств расходились по домам, все же нехотя кивал, позволяя войти внутрь одной-двум избранным, как правило – Консуэло и Мари-Долорес. От них требовалось чинно сидеть с бокалом вина, но когда ситуация позволяла, Мари-Долорес – развеселая девица, начинала тихо умолять:

– Мария Икас, сердце мое, спой нам! Хотя бы одну песню! Дон Хаиме, попросите Марию Икас спеть, пожалуйста!

Фидель – будто понимал, о чем идет речь, – клал передние лапы на колени хозяйки и умильно смотрел на нее. Полный необычных предвкушений, Джон наблюдал за старушкой, когда Пабло с поклоном ставил перед ней стакан рома.

Мария Икаса начинала всегда неожиданно, и голос звучал необычно объемно и мощно. Следовала продолжительная каденция, от которой холодело сердце. «Ай-я-а!» заполняло весь объем комнаты, а потом:

Кружевница сидит у окна.

Слепая! Слепая она!

Волосы свои причеши, прибери,

Еще много невзгод впереди.

Или:

Все идете своим путем в Вифлеем,

Сыновья мои, дочери мои?

Фидель испытующе вглядывался в одно лицо, в другое, словно хотел убедиться, что все эти люди достойны оказанной им чести. Во время припева девушки отстукивали ритм ложечками по блюдечкам, а Мари-Долорес притопывала еще и каблуками, и звук был такой, как у ударника в оркестре. Живший по соседству аптекарь просыпался, быстро одевался и появлялся в салуне с гитарой в руках. В комнате уже яблоку негде было упасть. О, что это был за час! Сколько страсти! Сколько воспоминаний! На улице под окнами собиралась толпа, и сотня рук подхватывала ритм!

– Мария Икаса, прекрасная, пой!

В конце концов Эшли просил шепотом:

– Остановись, Мария Икаса! Побереги свои легкие, Богом прошу!

Праздник подходил к концу. Фидель вытягивался на полу, уткнувшись мордой в носки хозяйки и пребывая на верху блаженства. Мимолетное ощущение счастья повисало над Сан-Грегорио.

Мария Икаса просила Эшли пересказывать ей свои сны, но он отнекивался, ссылаясь на то, что не запоминает их. Та пренебрежительно хмыкала в ответ, но на четвертой неделе заметила:

– Ты плохо выглядишь, потому что плохо спишь. Я расскажу, что тебе снится. Ты видишь во сне вселенское ничто. Будто спускаешься вниз, все время вниз, в меловую долину, в которой пустота. Ты вглядываешься, видишь провал, заглядываешь в него. Там холод. Просыпаешься в холодном поту. Тебе кажется, что больше никогда не удастся согреться. И нет ничего, только nada, nada, nada – пустота, но эта nada смеется, словно выбивает дробь зубами. И нет ничего, кроме этого смеха. И пол уже не пол. И стены уже не стены. Ты просыпаешься и не можешь унять дрожь. В жизни не остается смысла. Остается только этот идиотский смех… Почему ты мне лгал?

Помедлив, Джон ответил:

– Я никому не мог рассказать об этом.

Он вышел за дверь и постоял, взявшись руками за перила, над морским прибоем, а когда вернулся, она ткнула пальцем в колоду карт:

– Давай играй!

– Ты ничего не хочешь мне сказать, Мария Икаса?

– Потом.

Прошел час, и она наконец изрекла:

– Совершенно естественно, что тебе снятся кошмары, mi hijo.

– Почему – естественно?

– Господь в милости своей посылает их тебе.

Джон ждал объяснений.

– Он не хочет, чтобы ты и дальше оставался в неведении. А ты в неведении, причем в полном. Сними карты. Я хочу посмотреть, что они скажут.

Мария раскинула карты, но заговорила раньше, чем взглянула на них:

– Тебе сорок один или сорок два года. У тебя нет морщин от забот и дум, нет морщин и от смеха. Твое понимание вещей как у зародыша: бедного крохотного зародыша, который крутится туда-сюда, пока не родится. Если Господь любит свое творение, то ему нужно, чтобы оно познало, что такое высшее счастье и что такое глубочайшее горе, а после этого пусть умирает. Господь хочет от своего творения, чтобы оно узнало, что может дать жизнь. Это и есть его величайший дар.

Опустив глаза, Эшли тихо произнес:

– Я был очень счастлив.

Она пренебрежительно обвела руками разложенные на столе карты, которые излагали историю его жизни.

– Вот это? Это и есть счастье? Нет! Нет другого счастья, кроме познания всего, что есть в мире. Ты создание Божье, и Господь любит тебя, любит по-особому: он позволил тебе родиться.

У старухи опять начался приступ кашля, и она приложила свой алый шарф ко рту, а когда немного успокоилась, сунула руку в оттопыривающийся карман на юбке и достала крошечное распятие, грубо вырезанное из дерева.

– Прежде чем ляжешь спать, вглядись в него как следует, подумай о его страданиях. Я не о гвоздях: гвозди – мелочь, гвозди повсюду. Подумай о страданиях – там! – Мария приложила палец к середине своего лба. – Он держит на своих руках сотни тысяч таких городов, как Сан-Грегорио, и Антофагаста, и Тибуроне, и… Из какого города ты прибыл?

– Из Коултауна.

– …И сотню тысяч Коултаунов. Вглядись в него, а потом положи в изголовье. Тебе больше не будут сниться кошмары. Те, кто не изведал, что такое настоящий ужас и nada, никогда не будут счастливы.

Он взял распятие, потом ладонью прикрыл ее руки и тихо спросил:

– А ты узнала, что такое высшее счастье, Мария Икаса?

Она выпрямила спину, вздернула подбородок и, мельком глянув в сторону двери, едва ли не высокомерно улыбнулась:

– Конечно, и даже испытала его!

На секунду забрав у него распятие, вырезанное из боярышника, она указала на красные стеклянные бусинки, которые изображали капли крови, и воскликнула:

– Они красного цвета! Красные! Вглядись в красное. Мужчины, женщины и дети – все любят тебя за твои голубые глаза. Но есть более высокая любовь, чем эта. Голубой – это цвет веры, а красный – любви. Любой, посмотрев