День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для тех, кто верил и обладал гениальностью, это было вполне заурядно: многое постичь (наблюдая или воспроизводя в памяти), даже не осознавая этого. Они внимательно относятся к возникновению связей, повторяющимся явлениям, шаблонам поведения и существующим «правилам». Мыслительные процессы, которые осуществляет их сознание, избавлены от негативного воздействия честолюбия, гордыни или самооправдания. Сеть, которую они раскидывают вовне, охватывает столь многое, что не всегда можно осознать сколько. Ясность мышления – это благородное качество ума, но тот, кто с самого начала пытается добиться от себя полного понимания всего, зачастую проходит мимо истины, которая – при наличии терпения – может стать доступной уже в недалеком будущем. Умы, которые с нетерпением добиваются во всем ясности – и даже разумности, – очень быстро истощаются, становятся косными. Через несколько лет после всех этих событий один не очень известный ученый, работавший на тот момент в Швейцарской палате мер и весов, пытался, как и многие другие, вывести формулу, способную выразить природу энергии, а потом рассказывал, что решение пришло к нему во сне. Он проснулся, все перепроверил и рассмеялся, потому что оказалось это до смешного очевидным. А один античный философ напрямую связывал знание с памятью: радостное удивление от узнавания того, что тебе уже было известно. Эшли и сам не понимал, как так получается, что ему везет в игре: относил свои успехи на счет действия амулетов, подсказку свыше и иррациональную веру, – и стыдился этого.
Вера – это неисчерпаемое море ясности, которое питается от источников, скрытых в нашем подсознании. Мы все знаем больше того, что знаем о том, что знаем.
Отъезд откладывался, и Джон ждал.
Несколько вечеров в неделю он занимался тем, что, одевшись в свой замызганный рабочий комбинезон, ходил по городу и наблюдал. Ему опять стало любопытно, чем живут другие люди, и его интерес сосредотачивался на отношениях внутри семей. С наступлением вечера он начинал свои долгие прогулки. Джон превратился в неисправимого соглядатая: выслеживал супружеские пары, старался подольше задержаться в тех местах, где мог услышать разговор отца со старшим сыном или дочерью, и каждый раз пытался оценить степень близости между ними. Он крутился вокруг богатых домов, словно планируя ограбление, и внимательнее всего относился к тем, с кем жил по соседству, пока не начинал ощущать себя мужем, отцом или дядюшкой, который вернулся неузнанным к родному очагу после долгих лет отсутствия (этакий Энох Арден[19] или Улисс[20]). Ему хотелось убедить себя в том, что люди живут счастливо. Его отталкивали картины и отголоски жестокости и болезней, но, к несчастью, он видел их признаки повсюду. На шахтах в Коултауне Джон научился распознавать туберкулез по кашлю; здесь такой кашель доносился до него со всех сторон, а на тротуарах виднелись плевки с кровью. Его душу пронзали следы других болезней: гноящиеся глаза, проваленные носы. Повсюду проститутки охраняли свою территорию, которая их питала. Говорят, точно так же поступают пчелы. Он не отваживался выходить на широкую, площадью в полмили, Сторивилль-плейс – воспетое в песнях место встречи юности с красотой, взлелеянную в тысячелетних поколениях. На этих улочках его окружали женщины, которые никогда не выйдут на Сторивилль, а может, уже отслужили там свой срок.
С приходом сумерек весь город садился за стол: отовсюду раздавался смех и слышались довольные голоса, – затем следовал час прогулок, сидения на верандах и верхних ступеньках лестниц, ухаживаний, сопровождаемых тихими голосами, и разговоров в кафе – высоколобых рассуждений о политике. К половине одиннадцатого настроение резко менялось: словно поток злобы разливался по улицам города, – и уже в полночь в воздухе носились крики, рыдания, звуки ударов и переворачиваемой мебели, кто-то от кого-то убегал, кто-то взывал о помощи. В Коултауне разговоры о том, что мужчины – по большей части шахтеры – зверски лупят своих жен, сопровождались смешками. Здесь же Эшли видел все своими глазами. В узком проулке он натолкнулся на жуткую сцену: здоровенный мужчина избивал женщину – видимо, жену, – та постепенно сползала на колени, закрыв голову руками, но не переставала издеваться над обидчиком, выкрикивая, что никакой он не отец, а клоун, ничтожество. Чуть дальше мужчина монотонно бил женщину головой о перила лестницы, а дети, сплошь покрытые синяками, тупо наблюдали за этим. Однажды девочка лет шести выскочила из распахнутой двери, кинулась к нему и, как бельчонок на дереве, повисла у него на шее. За ней с ножкой от стола в руке и налитыми кровью глазами мчался мужчина. Все втроем они свалились в сточную канаву, но Эшли вскочил и поспешил прочь. Тот, кого разыскивает полиция, не может позволить себе защищать слабого. Ему страшно хотелось как можно быстрее оказаться подальше отсюда: в открытом океане, на горной вершине, в Андах – где угодно.
Он ждал.
И все больше опускался.
Джон заходил и в другие кафе. Один вечер провел у Жоли, один – у Брессона, несколько вечеров просидел у Кедебака. В преступном мире существует своя иерархия, и Эшли должен был смириться со статусом парии. Ступенькой выше находились те, кто ходил к Брессону, – это было излюбленное место воров, домушников, карманников, мелких мошенников, разных «жучков», околачивающихся на скачках и петушиных боях. Тут шныряли шустрые личности с бегающими глазками, любители строить воздушные замки и запойные алкоголики, а также болтуны и любители порассуждать о политике. Когда появлялись полицейские – в форме или в цивильном – и проходили между столиками, посетители Брессона даже голосов не понижали, да и вообще будто не замечали блюстителей порядка: разве что отпускали в их сторону замечания, полные сарказма. Это были общительные, компанейские люди, но в свой круг допускали только себе подобных. Эшли не относился к числу особо общительных, поэтому старался держаться в тени, чтобы не возбуждать особого любопытства. Нижним пределом социальной лестницы было кафе Жоли, где собирались сутенеры и общались
