День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эшли делал отметки на седле, считая дни, и все равно сбился со счета. Овес и провизия подошли к концу, но, слава богу, начали созревать ягоды и еще попадался кресс. Лошадь и всадник сильно изменились: оба словно помолодели. Когда они выбирались на дорогу, Евангелина переходила на рысь. Эшли заметил, что шкура у нее теперь блестит даже без чистки, которую он периодически проводил пригоршней мелких веточек и мха. У него вдруг возникло ощущение, что лошадь и раньше вывозила на себе скрывавшихся беглецов, что ей уже доводилось уходить от преследования и прятаться. Когда движение на дорогах усилилось, едва заслышав стук копыт, она реагировала быстрее хозяина и тут же ныряла в укрытие, а когда до нее доносился лай собак, бросалась вперед галопом. Однажды Джон, как обычно, спешился и пошел рядом с ней, она выказала ему свое неудовольствие, и до него дошло, что по следу могут пустить собак. Когда к концу дня настроение у него падало, лошадь подходила к нему и пыталась отвлечь: то фыркала в воду в ручье, то била копытом по земле. Когда Джон страдал от приступов диареи, лошадь отворачивалась и серьезно смотрела вдаль, словно хотела сказать: «Держись, не сдавайся».
Если после полуночи, проезжая мимо какой-нибудь фермы, он видел свет лампы на втором этаже, то для него, как семейного человека это означало одно – кто-то сидит у постели больного – возможно, ребенка. Мысль об этом вызывала в нем сильное душевное волнение, и он пришел к выводу, что необходимо установить запрет на мысли о прошлом. Воспоминания давили на него, непрошеные, почти непереносимые. Вот в первый раз он держит на руках – чудо из чудес! – новорожденную Лили. Вот удивляется и ужасается, потому что его трехлетний сын Роджер смотрит на него со страхом. (Надо было проявить строгость и отшлепать мальчишку за то, что дважды вырвался из рук матери и выскочил под ноги лошадям на главной улице Коултауна.) Вот он возвращается с работы – его радостными криками встречает Констанс – и слышит, как Лили выговаривает ей: «Прекрати визжать как стая собачонок, когда папа приходит с работы!» Время от времени ему приходилось оставаться на ночь в Форт-Барри по делам шахты, и случайно он услышал, как София говорила: «Когда папы нет дома, я не могу заснуть, правда-правда. В доме становится как-то по-другому». А Беата… Добрая, терпеливая, молчаливая, прекрасная Беата!
– Пойми, Евангелина, я самый обычный семейный человек. У меня нет никаких особых талантов, да я даже не инженер. Жил как все. Так почему же это сумасшествие случилось именно со мной?
В Коултауне, даже у себя дома, Эшли не отличался многословием, а сейчас говорил не умолкая, хотя слушала его лошадь.
– Я знаю, почему ты так хороша. Мы с тобой мыслим одинаково. Поскольку мы не можем вот так пройти с тобой пятьсот миль, мне придется продать тебя, а ты хочешь, чтобы я получил хорошую цену. Прощание – тяжело, как смерть – например, как смерть моей бабки. И с этим ничего не поделать, кроме как полностью прочувствовать, а потом выкинуть из головы. Все, с кем ты простился, вернутся к тебе по собственной воле, когда ты почувствуешь в них потребность, но лучше не пытаться самому вернуть их… Я рассказывал тебе о моей бабке, потому что она много занималась лошадьми. Пока мы с тобой блуждали по лесам, я все больше и больше думал о ней. Она вернулась, когда стала нужна мне больше всего, и научила ничего не бояться. Ты обратила внимание, что ни охотники не потревожили нас, ни фермеры не заявились в лес, чтобы пометить свои деревья, ни шерифы не сидели всю ночь в засаде, чтобы поймать нас? Было бы очень жаль, если бы наше приключение, так хорошо начавшееся, закончилось опять дорогой в тюрьму Джолиет, правда ведь? Но великие люди, не чета нам с тобой, попадали в засаду, а великие надежды, несравнимые с нашими, рассыпались как карточные домики. Да, Евангелина, если бы после каждого поражения человек опускал руки, то цивилизация так и не распространилась бы по миру: на земле до сих пор не существовало бы справедливости, взаимопонимания, любви; не было бы и дружбы, как у нас с тобой. Так что давай не будем совершать глупостей.
Эшли пересказал своей молчаливой слушательнице и свою историю.
– В самой смерти нет ничего ужасного; ужасное – это когда остаются незавершенными какие-то дела. Я ничего не успел накопить, чтобы дать образование детям. Как я мог вести себя столь неосмотрительно? Беата откладывала понемногу каждую неделю для того, чтобы Лили могла учиться пению, но все накопления съели расходы на суд. Полагаю, я рассчитывал, что сын сам заработает, а младших девочек когда придет время, сумею отправить в школы получше. Если бы Беата мне подсказала, я бы что-нибудь придумал: например, подыскал другую работу, или настоял на повышении оклада, или протолкнул свои изобретения. Обрати внимание, Беату я не обвиняю. Это только мои ошибки. Я был просто безумно счастлив, а потому бездеятелен и глуп.
К концу недели волосы отросли до скромного «ежик», чему Джон несказанно обрадовался, и, чтобы изменить их цвет, намазал голову глиной, выдавил на нее сок из фиолетовых ягод черники и остался доволен результатом. В таком виде он уже вполне мог бы вернуться в цивилизацию: бородка делала его похожим на слабого здоровьем студента-теолога, но не скрывала длинного тонкого шрама. Пришлось поэкспериментировать с соками трав и корней, чтобы замаскировать его, но эффект оказался прямо противоположным: шрам потемнел и придал ему мужественный вид.
Они вышли к реке в Джилкристс-Ферри следующей ночью, в два часа, когда город был погружен во тьму. Его путь лежал на юг по дороге, что шла над обрывом. После часа езды Джон увидел постройки, среди которых выделялись
