День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да? Хм. По-моему, в каком-то старом инженерном журнале я видел статью про использование солнечного тепла. Надо поискать. Приходите ко мне сегодня после ужина, да захватите с собой чашку: побалуем себя чаем.
Это было первое из многих их совместных с доктором чаепитий в его коттедже. Такие визиты считались административным нарушением, и он отдавал себе в этом отчет. Инженеры уважали своего начальника так же сильно, как ненавидели друг друга. Гостеприимство, проявленное доктором в отношении Эшли, было беспрецедентным. Они безумно завидовали.
Как-то вечером, прожив в горах уже полгода, Эшли узнал, что в чилийском поселке умер ребенок. Накануне там отмечали именины кого-то из шахтеров. Женщины и дети, сгрудившись, сидели в углу комнаты, а мужчины в это время пили чичу. Запрет на алкоголь вносил некоторый интерес в жизнь шахтеров. Во время пения, танцев и шумной возни кто-то опрокинул тыквенный сосуд с горячей чичей на сына Мартина Рамиреса, которому исполнилась всего неделя. Напрасно доктор Домелен хлопотал над ребенком несколько часов. Эшли, хорошо знавший эту семью, отправился выразить соболезнования. Рамиресы делили дом с другой семьей, и сейчас в комнате находились пять-шесть женщин в черных шалях и несколько детей. Из мужчин был только сам Мартин: сидел в углу, скорее в гневе, чем в горе: дети умирали каждый день, и это считалось женскими хлопотами! А мужчина должен был работать. Мертвый ребенок лежал на полу, завернутый в материнскую одежду.
– Buenos![25]
В ответ послышалось приветственное бормотание. Эшли постоял у двери, привыкая к полумраку, тем временем женщины и дети молча вышли и в комнате остались лишь Рамиресы и старуха. Джону нужно было встряхнуть хозяина, и он еще раз сказал:
– Buenos, Мартин.
– Buenos, дон Хаиме.
– Сядь сюда, Анна.
Супруга Мартина, совсем еще девчонка, давным-давно лишившаяся глаза, робко присела на кровать рядом с Джоном.
– Как звали мальчика?
– Сеньор… У сына не было имени: священник еще не приходил сюда.
Священник, который жил на более крупной шахте севернее, приходил к ним в поселок раз в две недели.
– Да, но ведь как-то вы его называли…
– Э… – Анна нерешительно посмотрела на мужа и вдруг начала мелко дрожать. – Сеньор, он ведь не христианин.
Эшли вспомнил, что южноамериканские индейцы не слушают собеседника, пока их не возьмут за руку, и прикоснувшись к ее запястью, спокойно, словно удивляясь и укоряя одновременно, заговорил:
– Но, Анна, девочка моя, ты же не веришь в эти глупости!
Она быстро взглянула на него.
– На твоем Мартинито нет греха!
– Да, сеньор.
– Ты ведь не хочешь сказать, что Господь Вседержитель может наказать безгрешное дитя!
Девушка не ответила, и Эшли продолжил:
– Разве ты не знаешь, что святой папа в Риме поднялся на свой золотой трон и объявил всему миру, что это абсолютно неправильная мысль, что Господь сокрушается о тех, кто ей поверит?
Анна тупо смотрела на него, и Джон улыбнулся ей, как ребенку:
– Мартинито уже здесь нет.
– А где он, сеньор?
– В радости. – Эшли протянул к ней руки, как будто держал на них ребенка. – В великой радости.
Несчастная мать что-то пробормотала, и Джон переспросил:
– Что ты сказала, mi hija?
– Он не умел говорить, только смотрел и плакал.
– Анна, у меня самого четверо, и я знаю о детях все. С нами, своими родителями они могут говорить без слов.
– Да, сеньор. Он сказал: «За что?»
Эшли сжал ее запястье.
– Ты права: он так и сказал, – но и еще кое-что.
– Что же, сеньор?
– «Не забывай меня!»
Анна разволновалась и быстро-быстро заговорила.
– О, сеньор, нет, никогда, я не забуду Мартинито никогда, никогда!
– Нам не дано знать, почему мы страдаем; нам не дано знать, почему страдают миллионы и миллионы людей. А знаем мы только одно: на нашу долю выпадает ровно столько страданий, сколько мы способны вынести. И только у тех, кто страдал, сердце становится мудрым.
Анна растерянно окинула взглядом комнату. Если до этого момента она хорошо понимала дона Хаиме, то последняя мысль оказалась для нее трудной.
Джон пояснил:
– У тебя еще будут дети – мальчики и девочки, – а когда состаришься, однажды все твои дети, внуки и даже правнуки соберутся вокруг тебя на день ангела и скажут: «Mamita Ana, tu de oro!»[26], – и ты вспомнишь Мартинито. В этом мире лишь тот знает настоящую любовь, у кого мудрое сердце. Ты не забудешь своего младенца?
– Нет, сеньор.
– Никогда?
– Никогда-никогда, сеньор! – с жаром воскликнула Анна, а когда он поднялся, собираясь уйти, сделала неопределенный жест в сторону тельца и о чем-то попросила.
Эшли понял: помолиться. Он пришел к ним из мира больших людей, богатых, привыкших к цивилизации, умевших читать и писать, а значит, их любит Бог и наделяет особой силой. Эшли был совсем не уверен, что сумеет правильно перекреститься. После семнадцати лет посещения коултаунской церкви его просто трясло от всего, что было с ней связано, а больше всего он ненавидел необходимость молиться вслух. Как-то раз он признался Беате, но так, чтобы не услышали дети: «Молиться надо на китайском».
Подумав, Джон начал читать наизусть Геттисбергское послание Авраама Линкольна: сначала полушепотом, потом громче, в полный голос. Анна упала на колени, а он перешел к Шекспиру и начал читать отрывок, который чудесно звучал в исполнении Лили, но забыл продолжение и вслух обратился к своим детям: Роджеру и Софии:
– Я надеюсь, что вы позаботитесь о своей маме. Мы сейчас не можем понять, что с нами произошло. Давайте будем жить так, словно во всем этом был какой-то смысл, словно мы верим в это. Забудьте обо мне. Выкиньте меня из своей памяти и живите. Живите! Аминь! Аминь!
Когда вернулся к себе, на него вдруг навалилась оглушительная слабость, он едва передвигал ноги. Едва закрыв за собой дверь, Джон потерял сознание и рухнул на пол, ударившись головой об угол камина. Часа через четыре он пришел в себя и обнаружил, что волосы от засохшей крови превратились в корку.
По традиции несколько раз в месяц в доме доктора Маккензи устраивались чаепития для ближайшего окружения. Эшли надеялся, что ему удастся поговорить с управляющим об особенностях добычи меди, но хозяин дома быстро дал понять, что с концом рабочего дня выбрасывает из головы все мысли о службе. По молчаливому уговору они не обсуждали своих коллег и избегали говорить
