Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

Детина отпустил руку Дормэса. Неужели, думал Дормэс, он должен быть благодарен уполномоченному Ледью. Шэду Ледью? Эта грязная свинья — его могучий спаситель!

Шэд продолжал орать:

— Мы не будем громить эту лавочку! Само собой Джессэп стоит, чтоб его линчевать, но мы получили распоряжение из Ганновера… Корпо берут газету в свои руки. А ну, проваливайте!

Какая-то брызжущая яростью женщина — в одном из своих прежних воплощений она невозмутимо вязала, стоя у гильотины, — протискалась к барьеру и завопила, обращаясь к Шэду:

— Они изменники! Повесить их надо! Мы повесим и вас, если вы будете нам мешать! Где мои пять тысяч долларов?

Шэд спокойно наклонился и ударил женщину по лицу. Дормэс почувствовал, как все его мускулы напряглись от желания броситься на Шэда и отомстить за добрую женщину, которая в конце концов имела такое же право убить его, как и Шэд, но он сдержал себя и отказался от всякого намерения изображать нелепого героя. Штыки минитменов, очищавших помещение от толпы, были реальностью, против которой нельзя было бороться истерикой.

Шэд, стоя на барьере, гремел, словно целый лесопильный завод: «Поворачивайтесь, Джессэп! Возьмите его, ребята!»

И Дормэс, лишившись всякой воли к сопротивлению, зашагал в сопровождении четырех вооруженных минитменов по Президент-стрит, затем по Элм-стрит к зданию суда и окружной тюрьмы. Самое странное в этом, размышлял он по дороге, что человек может вот так отправиться в непредвиденное путешествие, которое, возможно, продлится годы, не беспокоясь по поводу маршрута и билетов, без багажа, даже без запасного носового платка, не дав знать Эмме, куда он направляется, не предупредив Лоринду… Да ну, Лоринда не растеряется. А вот Эмма будет волноваться!

Он узнал в шедшем сбоку конвоире с нашивками взводного или капрала Араса Дили, того самого незадачливого фермера с горы Террор, которому он так часто помогал…или воображал, что помогает.

— А, Арас! — сказал он.

— Угу! — отозвался Арас.

А ну прекрати разговоры и шагай живей рявкнул минитмен, шедший сзади Дормэса, и кольнул его штыком.

Это было не так уже больно, но Дормэс задохнулся от злости. Он привык считать, что его достоинство, его лнчность неприкосновенны. Смерть могла посягнуть на него, но не грубая рука насилия.

Только почти дойдя до суда, он заметил, что люди смотрят, как его, Дормэса Джессэпа! — ведут в тюрьму. Он попытался пробудить в себе гордость при мысли что он политический заключенный. Но не мог. Тюрьма есть тюрьма.

Окружной дом заключения помещался позади здания суда, представлявшего в настоящее время резиденцию Ледью. Дормэс никогда не бывал ни в этой, ни в какой-либо другой тюрьме, кроме как в качестве репортера, сочувственно беседующего со странными, низшей породы людьми, которые какими-то неисповедимыми судьбами вдруг оказались на положении арестантов.

Войти в позорную заднюю дверь ему, редактору, который всегда входил в главный подъезд суда, которого всегда приветствовали и секретарь суда, и шериф, и судья!

Шэда не было видно. Конвоиры Дормэса молча провели его через железную дверь по коридору в маленькую, пахнущую сырой известью камеру и так же молча ушли. В камере была койка с отсыревшим соломенным тюфяком и еще более влажной соломенной подушкой, табурет, умывальник с одним краном для холодной воды, котелок, два крюка для одежды, забранное решеткой окошко и больше решительно ничего, если не считать утешительной надписи в рельефной рамке из незабудок, представляющей текст из Второзакония: «Придет час, и он будет свободен в своем доме».

— Надеюсь! — довольно сердито сказал Дормэс.

Было около девяти часов утра. Прошел день, вечер наступила ночь, а к нему так никто и не заходил, не приносил ему поесть. Он только пил воду из-под крана собирая ее в пригоршню, курил в час по одной папиросе и, подавленный непривычной тишиной, начал понимать, отчего в тюрьме сходят с ума.

«Только не хныкать. Ты здесь всего несколько часов а сколько несчастных сидят в одиночках годы по воле тиранов похуже Уиндрипа, а иногда и по воле милых добрых, просвещенных судей, с которыми я играл в бридж».

Но эти вполне резонные соображения мало его утешали.

До него доносились отдаленные отзвуки разговоров из общей камеры, где были собраны пьяницы, бродяги и наказанные за мелкие провинности минитмены, — счастливчики: им было с кем поговорить! Но звуки эти лишь еще больше подчеркивали гнетущую тишину.

Он погрузился в судорожное оцепенение. Он чувствовал, что задыхается, и в отчаянии ловил ртом воздух. Только время от времени к нему возвращалась ясность мысли: в такие минуты он думал о позоре своего положения и с еще большим унынием о том, как жестко ему, с его тощим задом, сидеть на деревянном табурете, который все же лучше койки с матрацем, напоминавшим ему раздавленных червей.

В один из таких моментов ему показалось, что он прозрел.

В этой тирании виноват в первую очередь не крупный капитал и не демагоги, которые делают свое грязное дело. Виноват Дормэс Джессэп! Виноваты все добропорядочные, уважаемые и тяжелые на подъем Дормэсы Джессэпы, которые не оказывали отчаянного сопротивления этим демагогам.

Несколько месяцев назад я осуждал, как зло, кровавую резню Гражданской войны и агитацию неистовых аболиционистов, которая к ней привела. Но, может, им приходилось быть неистовыми потому, что иначе они не смогли бы расшевелить таких равнодушных граждан, как я. Если бы наши деды были достаточно проницательны и смелы, чтобы увидеть все зло рабства и власти джентльменов в интересах джентльменов, не было бы нужды ни в агитаторах, ни в войне, ни в кровопролитии.

Именно такие люди, как я, — сознательные граждане считающие себя выше других на том основании, что обеспечены материально и мнят себя «образованными» — были причиной Гражданской войны, Французской революции, а теперь — фашистской диктатуры.

Это я убил раввина Де-Вереца. Это я преследовал евреев и негров. Я не могу винить ни Араса Дили, ни Шэда Ледью, ни Бэза Уиндрипа, а только свою собственную робкую душу и дремлющий ум. Прости меня, господи!

Или, может, уже слишком поздно?

И позднее, когда тьма уже заполнила его камеру, ему пришла в голову еще одна яростная мысль:

«А Лоринда? Теперь, когда мне пинками вправили мозги, я должен выбрать одно или другое: либо Эмму (хлеб мой насущный), либо Лоринду (мое вино), но я не могу иметь и то и другое.

О черт! Ерунда какая! Почему человеку не иметь и хлеб и вино, почему он должен выбирать что-либо одно?

Разве только потому, что нас ждут ожесточенные битвы, когда человеку некогда оторваться для чего-нибудь, кроме куска хлеба… а может быть, будет даже и не до хлеба!»

Ожидание, томительное ожидание в душной камере, безысходное ожидание, пока за грязным оконным стеклом постепенно надвигается глухая тьма.

«Что происходит за стенами этой камеры? Что с Эммой, Лориндой, с редакцией «Информера», с Дэном Уилгэсом, с Баком, и Сисси, и Мэри, и Дэвидом?

Да, ведь сегодня Лоринда должна предстать перед судом по обвинению Ниппера! Сегодня! (Кажется, что все это было год тому назад!) Как она там? Хорошо ли с ней обошелся военный судья Эффингэм Суон?»

Затем волнение угасало, и Дормэс снова впадал в транс ожидания — безысходного ожидания; он засыпал урывками на своем жутко неудобном табурете и не сразу понял, в чем дело, когда в какой-то несусветно поздний час (после полуночи) его разбудило шумливое появление за решетчатыми дверями его камеры вооруженных минитменов и взводного Араса Дили:

— Ну-ка, вставайте, вставайте! Судья вас требует, судья велел вас привести. Хм! Небось, не думали, что я когда-нибудь буду взводным, а мистер Джессзп?

Дормэса повели по зигзагообразным коридорам к знакомому входу в зал суда, через который вводили подсудимых. Он вспомнил, как через эту дверь ввели Тэда Дили, двоюродного брата Араса, выродка, до смерти избившего свою жену.

…Он не мог побороть чувства, что он теперь сродни Тэду.

Его заставили ждать (снова ждать!) четверть часа перед закрытой дверью суда. За это время он успел рассмотреть своих конвоиров, возглавляемых Арасом Дили. Об одном он знал, что тот отбывал заключение за вооруженный грабеж, а другого — угрюмого молодого фермера, обвиняемого в поджоге из мести соседского амбара, — суд с большим сомнением оправдал.

Дормэс прислонился к грязноватой оштукатуренной стене коридора.

— Эй, ты, стой прямо! Где находишься, черт возьми! И так из-за тебя до такой поры тут застряли! — рявкнул помолодевший, возродившийся Арас, наставив на него штык и горя желанием испробовать его на буржуе.

Дормэс стал прямо.

Он стоял очень прямо, не шевелясь, под портретом Горация Грили. До сих пор Дормэсу было приятно считать этого знаменитейшего журналиста-радикала, с 1825 до 1828 года работавшего в Вермонте печатником, своим коллегой и товарищем. Теперь он чувствовал себя товарищем только революционера Карла Паскаля.