Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

Дормэс прислонился к грязноватой оштукатуренной стене коридора.

— Эй, ты, стой прямо! Где находишься, черт возьми! И так из-за тебя до такой поры тут застряли! — рявкнул помолодевший, возродившийся Арас, наставив на него штык и горя желанием испробовать его на буржуе.

Дормэс стал прямо.

Он стоял очень прямо, не шевелясь, под портретом Горация Грили. До сих пор Дормэсу было приятно считать этого знаменитейшего журналиста-радикала, с 1825 до 1828 года работавшего в Вермонте печатником, своим коллегой и товарищем. Теперь он чувствовал себя товарищем только революционера Карла Паскаля.

Его не слишком молодые ноги дрожали; икры ног болели. Как бы не упасть в обморок! Что происходит там, за дверью, в суде?

Чтобы избежать позорного обморока, он стал рассматривать Араса Дили. Хотя на нем была совсем новенькая форма, он умудрился расправиться с ней точно так же, как вместе со своей семейкой расправился с домиком на горе Террор — когда-то крепким домиком, сиявшим белизной крепких досок, который теперь весь сгнил и зарос грязью. Фуражка измята, брюки в пятнах, краги плохо сходятся, а на френче одна пуговица болтается на нитке.

«Я не хотел бы быть диктатором над такими, как Арас, но тем более я не соглашусь, чтобы он и ему подобные были диктаторами надо мной, как бы они ни назывались — фашисты, корпо, монархисты, свободные демократические избиратели или еще как-нибудь. Если это означает, что я реакционер, кулак, — пусть! Я и раньше не особенно жаловал таких безалаберных парней, несмотря на все мои неискренние рукопожатия. Неужели господь бог требует от нас, чтобы мы любили ворону так же, как ласточку? Вряд ли. Ну, да, я знаю! У Араса тяжелое положение: все заложено и семеро детей. Но Генри Видер и Дэн Уилгэс — да и канадец Пит Вутонг, который живет через дорогу от Араса и у которого точно такая же земля, — все они бедные, но приличные люди. Они по крайней мере моют уши и моют пороги в своем доме. Будь я проклят, если я отрекусь от американо-методистской теории свободной воли и стремления к совершенствованию, даже если бы это грозило мне отлучением от либеральной веры!» Арас заглянул в комнату суда и захихикал. Открылась дверь, и вышла Лоринда — после полуночи!

Ее компаньон, Ниппер, шел за ней с глупо-торжествующим видом.

— Линда! Линда! — позвал Дормэс и, не обращая внимания на хихиканье любопытных конвоиров, протянул к ней руки и шагнул вперед.

Арас оттолкнул его, а Лоринде крикнул издеватель ским тоном: «Проходите, чего там!» — и она прошла. Она казалась измученной и постаревшей, и это было так неожиданно для Дормэса, знавшего ясную твердость ее характера.

Арас хихикнул:

— Ха, ха, ха! Ваша подружка, сестренка Пайк…

— Подруга моей жены!

— Ладно, хозяин! Пусть будет по-вашему! Подруга вашей жены — сестренка Пайк получила как следует за то, что нахальничала с судьей Суоном! Больше она не компаньонка мистера Ниппера — он один будет хозяином их гостиницы, а сестренка Пайк вернется к горшкам на кухню, где ей и место! А, может, скоро так будет и с другими дамами, которые воображают, что они очень модные и независимые!

И снова у Дормэса хватило здравого смысла не броситься на штыки. Громкий голос возвестил из комнаты суда:

— Следующее дело! Дормэс Джессэп.

За судейским столом сидели Шэд Ледью в форме батальонного командира минитменов, бывший школьный инспектор Эмиль Штаубмейер, с погонами прапорщика, и третий — высокий, довольно красивый человек, с чересчур холеным лицом. На нем был мундир полковника ММ с буквами «ВС» на воротнике. Он был лет на пятнадцать моложе Дормэса.

Дормэс догадался, что это военный судья Эффингэм Суон, в свое время подвизавшийся в Бостоне.

Минитмены проводили его до скамьи подсудимых и удалились. Двое из них — деревенский парнишка с молочно-белым лицом и бывший служащий бензозаправочной станции — остались на страже по эту сторону входа — входа для преступников.

Судья Суон встал и, словно приветствуя старого друга, заворковал, обращаясь к Дормэсу:

— Дорогой мой, мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить. Мне просто надо вас кое о чем спросить. Садитесь, пожалуйста. Джентльмены, в отношении мистера Дормэса нам, конечно, незачем ломать комедию форменного допроса. Давайте сядем все за этот дурацкий стол… на места, куда сажают невинных ответчиков и преступных адвокатов… сойдем с этого алтаря…слишком возвышенного для такого вульгарного биржевого игрока, как я. Пожалуйста, профессор, пожалуйста, мой дорогой капитан. — И затем, обернувшись к траже: — Выйдите и подождите в коридоре. Закройте дверь.

Несмотря на легкомысленный тон Эффингэма Суона, Штаубмейер и Шэд двинулись к столу со всей важностью, к какой обязывала их форма. Суон весело последовал за ними и, протянув все еще стоявшему Дормэсу свой черепаховый портсигар, ласково пропел:

— Курите, пожалуйста, мистер Дормэс. Почему бы нам не держать себя запросто?

Дормэс неохотно взял папиросу, неохотно сел на стул, на который Суон указал ему совсем не приятельским, а резким, повелительным жестом.

— Моя фамилия Джессэп, полковник. Дормэс — это мое имя.

— А, вот как. Вполне возможно. Почему бы и нет. Совсем во вкусе Новой Англии: Дормэс. — Суон откинулся назад в деревянном кресле, заложив сильные, холеные руки за голову. — Видите ли, милейший. У меня такая скверная память. Я буду вас называть просто «Дормэс» без мистера. Тогда это может сойти и за имя и за фамилию. И мы все будем чувствовать себя друзьями. Так вот, милейший Дормэс, я просил моих друзей из ММ… Надеюсь, они не были слишком назойливы, — у местных отрядов есть такие замашки… Во всяком случае, я просил их пригласить вас сюда просто для того, чтобы посоветоваться с вами как с журналистом. Не думаете ли вы, что большинство местных крестьян уже приходят в себя и готовы принять корпо, как fait accompli[15]?

Дормэс проворчал:

— Я предполагал, что меня притащили сюда, — и, если хотите знать, ваши молодцы были весьма, как вы выражаетесь, «назойливы»! — из-за передовой статьи, которую я написал о президенте Уиндрипе!

— Ах, так это были вы, Дормэс? Вот видите! Я был прав… Вот что значит плохая память! Теперь я припоминаю какой-то незначительный инцидент в этом роде что-то о нем говорится в деле. Берите еще папироску, мой друг.

— Суон! Я не любитель игры в кошки-мышки — особенно, когда сам являюсь мышкой. Какие у вас против меня обвинения?

— Обвинения?! О моя милая тетя! Сущие пустяки — преступная клевета, передача секретной информации иностранным державам, государственная измена, подстрекательство к насилию — словом, обычный скучный ассортимент. И от всего этого так легко избавиться, мой дорогой Дормэс, если вы только согласитесь — вы видите, как я изо всех сил добиваюсь вашей дружбы, чтобы иметь возможность использовать ваш неоценимый опыт… если бы вы только решили, что в силу осмотрительности… приличествующей вашим почтенным годам…

— Какие там почтенные годы! Ничего подобного! Мне только шестьдесят лет. Вернее, шестьдесят один.

— Все относительно, мой друг. Мне вот сорок семь лет, а я не сомневаюсь, что молокососы считают мой возраст почтенным! Итак, как я уже говорил, Дормэс…

(Почему он вздрагивает от ярости каждый раз, когда Суон его так называет?) — … в вашем положении члена совета старейшин и при ваших обязанностях в отношении семьи — было бы крайне неприятно, знаете, если бы с ними что-нибудь случилось! — вы не можете себе позволить излишней горячности. Мы от вас хотим немногого, — чтобы вы и ваша газета были заодно с нами… Я буду счастлив поделиться с вами некоторыми никому не известными планами корпо и самого Шефа. Вам бы открылся путеводный маяк!

— Это ему-то? Джессэп не увидит маяка, даже если он окажется у него под носом! — проворчал Шэд.

— Минуточку, дорогой капитан… И, кроме того, Дормэс, мы, конечно, попросим вашей помощи еще в одном деле — нам нужен полный список лиц в округе, которые по вашим сведениям находятся в тайной оппозиции к правительству.

— Чтобы я стал шпионить? Я?

— Совершенно верно!

— Если против меня есть обвинения… я требую, чтобы вызвали моего юриста Мунго Киттерика и чтобы меня судили, а не травили, как дикого зверя.

— Странное имя. Мунго Киттерик! О моя милая тетя! Мне почему-то представляется при этом путешественник с греческой грамматикой в руке. Какая нелепость! Вы, по-видимому, не вполне в курсе, дорогой Дормэс… Habeas corpus[16], традиционное судопроизводство, как это ни прискорбно, все эти древние святыни времен Великой хартии вольностей временно отменены, о, только временно… прискорбная необходимость… военное положение.

— Черт возьми, Суон…

— Полковник, мой друг, — военная дисциплина, понимаете, что поделаешь, чистейшая ерунда, разумеется.