История моей матери - Семен Бронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Лувре она рассыпалась в похвалах Клоду Моне. Вела она себя как заправский экскурсовод: чувствовалось, что все, что она говорила, было ею продумано и выстрадано.
- Посмотри на эти кувшинки! Их цвет сводит меня с ума! Эта гамма - от сиреневого к фиолетовому! В ней есть что-то электрическое! После таких посещений я, прежде чем заснуть, восстанавливаю все до мельчайших подробностей и засыпаю с ощущением чего-то изумительно прекрасного! Но самое интересное - это то, что смотреть надо в разное время дня и обязательно с разных углов зрения: всякий раз при новом освещении и в новом ракурсе они предстают иными, будто с ними что-то происходит и они каким-то образом оживают и меняются! Вот стань здесь... Потом тут... Видишь разницу?
- Вижу.- Рене не могла устоять перед ее напором: она никогда в жизни не подвергалась столь жесткой обработке.
- Можно немного подождать: когда солнце уйдет на другую сторону, пойти прогуляться и вернуться. Увидишь, все переменится!
Рене захотелось посмотреть другие залы: ей показалось, что платить полный билет, чтоб посмотреть одну картину, дороговато, но Марсель была настроена решительно против.
- Не надо! Оставь впечатление нетронутым. Пойдем посидим лучше в парке, представим ее себе мысленно. Успеешь посмотреть остальные.
- В Лувре десять тысяч картин,- кисло заметила Рене: успела прочесть это в путеводителе.
- А у нас десять тысяч дней впереди, чтоб все это пересмотреть. Куда торопиться?
- Этот "Завтрак на траве" тоже Моне? - Рене заглянула все же в соседний зал.
- Это Мане! Ты что, не знаешь, что есть Моне и Мане?..- Рене, к ее стыду, не знала.- Беру над тобой шефство! Этого не знать нельзя. Даже тем, кто умеет так хорошо лазать по крышам. Пойдем посидим, вспомним, что сегодня видели. Что ты запомнила от "Кувшинок"?
- Да все,- сказала Рене.- Могу и нарисовать...- И к удивлению новой знакомой, начертила на листке бумаги довольно точный общий план картины и даже ее подробности.
- Это интересно,- сказала Марсель.- Это я с собой возьму. У тебя несомненные способности. Мне, чтоб добиться того же, нужно час перед картиной выхаживать. И потом к ней возвращаться - да еще ошибусь, хотя все, кажется, наизусть выучила... А что за газеты у тебя?
- "Юманите". Надо распространить. Думала в Лувре это сделать, но было не с руки как-то.
- Это из-за банкротства? Они здорово сели в лужу. Отец тут ни при чем, на него, как всегда, все вешают. Товарищи в банке увлеклись, а Тардье подловил их, воспользовался их промахами... В Лувре не продавай,-отсоветовала она,- могут придраться. Нельзя торговать без разрешения.
- Я знаю. Раздаем бесплатно. В расчете, что подадут на бедность.
- Все равно. Доказывай потом.- И не выразив желания хоть чем-то помочь в распространении горящего отцовского номера, заключила: - Ладно, разойдемся. Позвони через пару дней. Я расскажу отцу о нашей встрече.- И они расстались.
Спустя два дня Рене позвонила. Марсель была по-прежнему благожелательна и приветлива:
- Я говорила о тебе с отцом. Ему очень про крышу понравилось. И рисунок приятно удивил - нам, говорит, нужны люди с хорошей памятью. Ты можешь завтра прийти? У него вечером небольшой прием в газете. Не бойся: ничего особенного и официального. Будет один художник - и ты вот. Про тебя скажут, что ты секретарь комсомола девятого района, но этого достаточно: те, кому надо, будут знать все остальное. Так что будешь гвоздем вечера. Договорились?
Рене оробела, но согласилась. Гвоздь так гвоздь - отступать было некуда.
Приемная директора "Юманите" была просторна и состояла из большого вестибюля и собственно кабинета, где места было меньше: хватало лишь для разговора с глазу на глаз. Когда Рене пришла, второй приглашенный, художник, находился в исповедальне, а в прихожей сидели гости, которых Марсель обносила чаем. Тут были два молодых журналиста: один, Серж, из "Юманите", второй, Ориоль, из "Досужего парижанина" - газеты новой и "аполитичной", как он сам выразился, на что Серж возразил, что аполитичных газет и даже журналистов не бывает, а есть только наемные писаки разной степени ангажированности: они, видно, скрыто враждовали между собою.
- Это ты напрасно,- сказал Ориоль.- У меня главный редактор режет всякую статью с моралью. Дай мне, говорит, чистый бифштекс без специй и без зелени. Факты без идейной нагрузки. он ее, при надобности, сам вставит.
- Вот видишь! - ввернул Серж.
- Но не добавляет же?
- Это тебе только кажется. Так называемый объективизм - тоже политика! Вот мы какие - выше всего этого! И вы, читатели, будьте такими: стойте над схваткой. А в это время ваши господа будут делить и грабить народное достояние.- Он оборотился к Рене, севшей рядом, за поддержкой, но не воспользовался ею.- Факты тоже по-разному писать можно.
- Фу! - сказал Ориоль.- Ты говоришь, как пишешь.
- Этим и живем. Переходишь на личности? А что ты еще можешь? Против правды?..- Ориоль мог многое (судя по его виду), но воздержался от пререканий и поднял, вместо этого, глаза на Марсель, стоявшую возле них с подносом,- в ожидании окончания спора. Рене показалось, что молодые люди воюют не столько из-за отвлеченных принципов, сколько из-за ясных глаз хозяйки.
- Марсель вот чаем меня угощает. Наравне с товарищем по партии. Вы тоже стоите над схваткой? - заигрывая, спросил Ориоль: он любил женщин и всегда присоединялся к их непредвзятому мнению. Марсель хоть и была строга и взыскательна, как ее отец-учитель, но мужское внимание любила:
- Мы просто поим чаем всех, кто к нам приходит. Как всякая газета,-лукаво улыбнулась она. Серж поморщился, а Огюст оценил дипломатичную осторожность ответа и зааплодировал ей. Марсель поблагодарила его взглядом и оборотилась к Рене. У Марсель все шло своим чередом, она ничего не упускала из виду.
- Давайте я вам лучше Рене представлю. Она секретарь Коммунистической молодежи девятого округа и, между прочим, причастна к инциденту на колониальной выставке.
- Вот это интересно! - Ориоль, забыв флирт, повернулся к героине вечера.- Где ж вы раньше-то были? Это был бы материал на всю полосу.
- Да потому и не была,- сказала Марсель,- что на всю полосу... Она и сейчас ничего не скажет.- Общие взгляды обратились на Рене, а та подтвердила это, сказав:
- Ничего особенного. Самое трудное было нарисовать серп и молот.
Все засмеялись: решили, что она шутит. Рене же говорила правду: на рабоче-крестьянскую эмблему ушли две ночи работы.
- Но как вы их все-таки раскидали? - Ориоль кроме того, что был повесой, был еще и журналист до мозга костей - чтобы не сказать глубже.- Там тысячу листовок насчитали.
- Девятьсот восемьдесят.
- Простите за неточность. Их ведь разбросать нужно? По всему залу?
- Через дырку,- сказала Рене.- А детали ни к чему.
- Из дырки статьи не слепишь.
- Это ваши проблемы,- сказала она.- А у меня свои.- И Серж согласно и с размаху мотнул головой: знай, мол, наших.
- Не хочешь, чтоб твое имя попало в газеты? - Огюст перешел на "ты".
- Меньше всего на свете.
- Да. С такими нам всего труднее. С теми, кто боится гласности.- Ориоль оценивающе поглядел на нее и вернулся к Марсель.- Серьезная у вас подруга.
- А вы думали, тут одни ветреные кокетки?
- Не кокетки, но все-таки...
- Никаких но! - прервала его Марсель.- Мы такие же бойцы, как и вы, и ни в чем вам не уступаем. Пофлиртовать, конечно, любим, но это только для виду!- Ориоль поглядел на нее с шутливым недоумением.- Что-то художника нашего нет. Заговорился с отцом. Он ученик Матисса,- поведала она всем и Рене в особенности.- Мы летом часто с ними встречаемся: у тети дом в Антибах, а там по побережью в каждом углу по импрессионисту. Матисса мы с тобой в следующий раз пойдем смотреть,- пообещала она, возобновляя над Рене шефство.- Он свои полотна продавал за бутылку вина и за кусок бифштекса, а теперь они стоят тысячи...
Из кабинета Кашена, как на звон денег, вышел художник, за ним хозяин.
- Засиделись без нас? - весело спросил Кашен молодых.- А мы старые времена вспоминали. Что еще старикам делать?..
Ему было около шестидесяти, и он раньше срока отправлял себя в старцы. Его, правда, старили большие висячие усы и седая шевелюра, но глаза были живые, бойкие и любопытные, движения быстрые и расчетливые, а выражение лица лукавое и проказливое: шутовская маска, надетая им на этот вечер. Он сразу разыскал взглядом Рене, но не подал виду - до поры до времени. Дочь его упрямо стояла на своем:
- Я говорю, отец, что картины Матисса стоили раньше дешевле холста, на котором написаны, а теперь к ним не подступишься. Продавал их за обеды! Если с вином только!
- Это точно,- отозвался отец: видно, разговор этот происходил у них на людях неоднократно.- У нас Матисса нет, но другие есть, хотя ничто не куплено. Все подарено - тоже за обед с хорошей бутылкой! Ты менял так свои картины, Фернан? - спросил он ученика Матисса.
- А как же? - охотно откликнулся тот.- Только мой мясник не любил живописи.