По Рождестве Христовом - Василис Алексакис

Мне захотелось удостовериться, что упомянутый принц Чарльз — точно наследник английской короны.

— Он самый, — подтвердил наш гид. — Он уже не первый год посещает Ватопед. Разумеется, мы его принимаем со всеми подобающими почестями, даже обустроили ему тут вполне приличные апартаменты из пяти комнат. Несмотря на свою приверженность англиканской Церкви, он по-настоящему очарован нашей традицией. Кажется, его отец носит титул принца Греческого, а бабка закончила дни в православном монастыре, в Святой земле.

Мы быстро обошли маленький зал с древностями. Коллекция едва ли заслуживает большего внимания, чем та, что собрали ученики школы в Карьесе. Почти одни лишь римские обломки, среди них — голова юноши с начесанными на лоб волосами. Ее обнаружили при ремонте монастырского подвала. Честно говоря, монахи нашли целую статую, но сочли за благо извлечь только голову. Тело молодого человека так и осталось погребенным под новым полом.

Я охотно уехал бы оттуда сразу же после этого визита. Отклонил предложение осмотреть ковчег с реликвиями, главные сокровища которого — пояс Богоматери, нетленная нога святого Ермолая, череп святого Иоанна Златоуста и палец Иоанна Крестителя. Но Онуфриос и его друг так упорно старались затащить меня в церковь, что пришлось уступить. Хотя я предпочел бы покинуть Афон, не побывав ни на одной службе.

— Сколько времени это продлится? — спросил я Онуфриоса.

— Всего полтора часа!

Я остался возле входа, примостившись на одном из тех деревянных сооружений, где для седалища имеется лишь хлипкая дощечка, а подлокотники расположены на уровне груди стоящего человека. Онуфриос и его друг пошли к иконостасу, перед которым отвесили низкий поклон, коснувшись пальцами пола. Я не заметил никого, кто бы молился простершись ниц. Вблизи от меня стоял молодой монах и, держа в руке пачку листков, монотонно зачитывал написанные там имена. Мне надо было бы сообщить ему имя моего брата, но я этого не сделал. Хотя все же поставил несколько свечек, не думая ни о ком конкретно. Мне вспомнилось, что когда мать приводила меня в церковь, моим единственным развлечением было смотреть на свечи. Подсвечник стоял у окна. Свет от его свечей позволил мне обнаружить, что кусок стены под окном — не что иное, как лежащая на боку надгробная стела. С трудом, но все же удалось прочитать имя покойного. Это оказалась женщина, некая Геро Панкратиду, супруга Астикреона.

Вернувшись на место, я решил попросить молодого монаха добавить к его списку и это имя. Он охотно согласился и достал огрызок карандаша из кармана.

— Как вы сказали?

— Геро Панкратиду, — повторил я, — супруга Астикреона.

Он записал его на последнем листке. Окна пропускали очень мало света. Их матовые стекла едва позволяли догадаться, что снаружи еще светло. Однако внутри вся церковь сияла, потому что пламя свечей отражало не только золото икон, как мне говорил Катранис, но также светильники, подсвечники, бронзовые паникадила с масляными лампами, а главное, сплошь позолоченный иконостас.

Некоторые монахи были очень бледны, словно никогда не бывали на солнечном свету. Другие были очень худыми, почти бесплотными, и оттого их носы казались необычно длинными. Я смотрел то на их носы, то на руки, то на ноги. Изучал подробно, как картину. Большую часть времени они оставались совершенно неподвижными. Может, забывали, что у них есть тело? А может, не имели сил пошевелиться? Они казались такими изнуренными, словно им, чтобы добраться до церкви, пришлось проделать долгий-долгий путь. На них были большие башмаки, в самый раз для дальних переходов.

Мое терпение иссякло раньше, чем кончилась литургия. Я быстрым шагом вышел из церкви, потом из монастыря и остановился на берегу моря, рядом с нашей машиной. Ощутил воздух морского простора как благословение. Мне даже показалось, что я вижу в волнах большую акулу, с которой познакомился в департаменте подводной археологии. Это навело меня на мысль позвонить Полине Менексиаду. Та ответила сразу же, очень по-дружески.

— Где ты?

Сама она была на борту исследовательского судна, неподалеку от мыса Убийцы. Он называется так из-за яростных ветров, вечно угрожающих рыбакам.

— Нашли что-нибудь?

— Пока ничего. То есть, один рыбак принес нам два шлема, которые подцепил сетью на двухсотметровой глубине. Бронзовые, шестой век до Рождества Христова. Оба коринфского типа, очень распространенного в то время. Не исключено, что они принадлежали персидским воинам. Завтра мы поплывем дальше на запад, остановимся у мыса Акрафос.

— Постараюсь тоже там быть.

Я рассказал ей о саркофагах, в которых тут держат масло.

— Неужели?

Я представил на мгновение, как она причаливает к берегу на надувной лодке и приглашает меня на борт.

— Насколько я поняла, ты не прочь смыться оттуда.

В мою сторону шли Онуфриос и его друг.

— Хотел попрощаться, — сказал друг.

— Похоже, вы убеждены, что правительство никогда не посягнет на ваши привилегии и статус, — прервал я его, наверняка чуть резковато. — Откуда такая уверенность?

— А вы в курсе, что произошло в Европейском парламенте, когда был поставлен вопрос об отмене аватона? Две большие партии, Новая Демократия и Панэллинская социалистическая, проголосовали против, коммунисты воздержались, и только три греческих депутата из двадцати пяти были за — двое неверующих и одна женщина.

Онуфриос задумчиво смотрел на прибрежную гальку.

Мы снова поехали вдоль берега, в сторону Иверского монастыря, расположенного километрах в пятнадцати от Ватопеда. Онуфриос вел медленнее, чем раньше, словно не спешил закончить день. Смотрел вперед с озабоченным видом, хотя я догадывался, что его беспокоит отнюдь не состояние дороги.

— Не нравится мне, что в подвале осталась замурованной статуя, — сказал он наконец, когда мы проезжали мимо монастыря Пантократор. — Как они могли отбить голову юноши и оставить тело под землей?

Только в этот момент я осмелился в первый раз спросить о его прошлом.

— Чем ты занимался, прежде чем стать монахом?

Вопрос его смутил.

— Был учителем.

Он снова умолк.

— Но почему принял постриг, не скажу. Однажды я очень сильно рассердился, этого тебе довольно?

Он наблюдал за мной уголком глаза.

— С каждым Божьим днем моя ноша становится чуть легче. Надеюсь прожить достаточно долго, чтобы избавиться от нее совсем.

— По мнению Гераклита, гнев обуздывать крайне трудно.

Когда мы подъезжали к монастырю Ставроникита, он меня спросил, не хочу ли я увидеть самые красивые иконы на свете.

— Они были написаны Феофаном Критянином, монахом, который жил в шестнадцатом веке и был так же одарен, как Мануил Панселин. Но должен предупредить, что тогда опоздаем к ужину.

— Неважно, поем варенья моей матери.

Монастырь Ставроникита заметно меньше, чем Ватопед и Иверский, но при этом похож на укрепленный замок. Задняя часть здания нависает над морем, на высоте пятидесяти метров. С той стороны мы и въехали, поскольку главный вход был закрыт.

Во дворе было уже почти темно. Монастырские стены странным образом сокращают день. Они задерживают восход солнца и ускоряют приход ночи. Мы двинулись к церкви чуть не на ощупь, как воры. Она тоже оказалась закрытой, но Онуфриос знал, под каким камнем спрятан ключ.

— Мы же ничего не увидим, — пробурчал я.

Единственная лампада, горевшая внутри церкви, не освещала ничего, кроме синего стекла, из которого была сделана. Мы подошли к иконостасу. И тут произошла удивительная вещь: из мрака вдруг возник Христос, написанный гораздо более яркими красками, чем на обычных иконах. Он был в темно-розовой тунике и ярко-зеленой хламиде. Обрез книги, которую он держал в руке, казался огненным. Лик его был не слишком суров. Казалось, он скорее удивлен нашим визитом.

Этот фокус Онуфриос устроил с помощью карманного фонарика, направив свет прямо на образ. Он перевел луч на другую икону, и появилась Богоматерь в вишневом одеянии. Ее лик был не лишен прелести. Младенец Иисус, которого она держала на руках, выглядел скорее непоседливым проказником. И был одет в очаровательную белую пижамку.

19.

Страстная пятница, 21 апреля. Это годовщина государственного переворота 1967 года. Я не очень много знаю об этом времени, моему отцу было всего двадцать лет, когда свергли режим полковников. Знаю только, что греческую Церковь тогда возглавлял некий Иеронимос, сторонник хунты, разумеется, а также безжалостный преследователь немногочисленных попов с левыми взглядами и гомосексуалистов, которых было гораздо больше. Он был родом из Истернии, деревни на Тиносе. Кажется, он уже умер.

Я описываю конец своего приключения, возвращаясь в Афины. Слово «приключение» не кажется мне чрезмерным. Думаю, случившееся вчера вполне позволяет мне употребить его.