Об Ахматовой - Надежда Мандельштам

В гости ей всегда приходилось брать с собой какую-нибудь спутницу – ведь она боялась выходить одна. Мне случалось с ней ходить – только в Ташкенте, да и то очень редко. В Москве же мы никуда вместе не ходили. Причин этому было много, а главная – она при мне не могла разыгрывать даму, боялась встретить мой насмешливый взгляд. А кроме того, ей хотелось быть в центре внимания, а в последние годы она боялась, как бы ей не пришлось разделить это внимание со мной.

Общих друзей у нас почти не было. Из всей толпы ее гостей за многие годы я подружилась только с несколькими людьми, которых она мне сама подарила: Юля, Ника и, кажется, больше никого. А мои друзья часто становились и ее приятелями и даже друзьями. Однажды утром, не спрашиваясь, я привела к ней Рожанского. Она упорно называла его академиком, не веря мне, что он просто служит в Академии, и с восторгом ездила к нему на званые обеды. Рожанские, вежливые люди, всегда приглашали и меня, но я им откровенно объяснила, что они этим испортят всё удовольствие Анне Андреевне, и всё пошло как по маслу.

Хуже было с Виленкиным, театроведом, про которого О.М. когда-то шутил: «Как оторвать Ахматову от Художественного театра?» Она мне сказала, что приглашена к нему на ужин. И, к своему ужасу, узнала, что он пригласил и меня. Ужаса она не скрывала: что нам теперь делать?! Чтоб успокоить ее, я позвонила Виленкину и сказалась больной. Ужин прошел великолепно, а наутро Виленкин явился к Шкловским, где я тогда жила, навестить больную. Я же в халате и шлепанцах подметала коридор. Он опешил: что это значит? И мне пришлось объяснить этому милому человеку про свою ревнивицу-подругу и про то, что она стеснялась при мне и буйствовать, и изображать из себя даму.

А как же с биографией? Какой она будет в своей биографии? Прозы у нее почти нет, а в стихах зрелого периода она слишком много о себе сказала, чтобы позировать там дамой. И я люблю ее неистовый голос: «Не лирою влюбленного иду пленять народ, трещотка прокаженного в моей руке поет. Успеете наахаться, и воя, и кляня, я научу шарахаться всех„смелых“ от меня. Я не искала прибыли и славы не ждала, я под крылом у гибели все тридцать лет жила..»152

Я думаю, что за эти стихи сам Недоброво простил бы Аничке ее манеру при споре хлопать себя рукой по коленке.

Юлю и Нику она мне подарила, а Николая Ивановича я забрала себе без всякой санкции с ее стороны. Впервые это случилось в те дни, когда она приезжала для встречи со мной в Москву153 и мы устраивали «пиры нищих», а О.М. ночью звонил нам по телефону из Воронежа. Николай Иванович стал участником наших пиров, и А.А. с тревогой заметила, что между нами налаживаются отличные отношения. «Наденька, – говорила она, – вы все-таки поосторожнее: Николай Иванович терпеть не может навязчивых154 женщин…» – «А вас?» – наивно спрашивала я. «Я – другое дело», – отвечала А.А. Это была, конечно, чистая клевета на Николая Ивановича, и мы дружили с ним всю жизнь, хотя были женщинами.

Когда вернулся О.М.155, он тоже разговорился с Николаем Ивановичем и сам сказал мне, что у Николаши абсолютный слух на стихи, и он хотел бы, чтобы именно такой человек издал его стихи – уже стало ясно, что ему предстоит только посмертное издание. Такой редактор, по словам О.М., – настоящая удача для поэта. Он даже передал ему через меня «Неизвестного солдата», сказав, что Н.И. может что угодно делать с композицией этой вещи, потому что сам О.М. устал и не может из нее выкарабкаться. Впрочем, эти стихи – что-то вроде оратории, как говорил О.М., – сразу же после этого приступа усталости устоялись в теперешнем своем виде.

Когда О.М. исчез и потом пришла весть о его смерти, я уже была зачумленной и все от меня шарахались. Единственным местом, куда я могла спрятаться, была маленькая комнатка в деревянном доме в Марьиной Роще. Именно туда я пришла, узнав на почте, что ко мне вернулась посылка «за смертью адресата». Я лежала пластом на матраце Николая Ивановича, а он варил сосиски и заставлял меня есть. Иногда он тыкал мне конфету: «Надя, ешьте, это дорогое…» Ему хотелось, чтобы я улыбнулась. В ту пору из Ленинграда приезжала Анна Андреевна с передачами для Левы или хлопотать, то есть стоять в очередях у прокуроров, которые ничего не отвечали ни на один вопрос, а только запугивали и так обезумевшую от страха толпу. Во всей громадной стране у нас был один друг, он единственный от нас не отказался. И эта единственность Н.И. всегда выделяла его из возникшей впоследствии толпы знакомых – они появились, когда прошел страх и выяснилось, что за знакомство с нами они не поплатятся головой. «Он был с нами, когда мы были совсем одни», – повторяла А.А. и: «Он единственный от нас не отказался…»

В эвакуацию он попал в Алма-Ату. До нас дошел слух о его неудачной женитьбе и разводе. Анна Андреевна возмущалась и С.Н., и Шкловским: «Вот мразь… Как она могла так предать Н.И.!»156 Ведь и С.Н. он поддерживал в те страшные годы и фактически спас ее в начале войны, когда вывез в эвакуацию. Вот тогда-то мы и взвесили, что такое храбрость… Ведь среди всех не поддался низкой трусости только «наш черный»… Мы так называли его только за глаза – при нем мы бы не осмелились на такую фамильярность. «Хозяин строг, но справедлив», – говорила А.А., и обе мы держались с Н.И. весьма почтительно, хотя он был среди нас самым младшим. А.А. морщилась: «Почему он для вас Николаша? Я всегда называю его Николай Иванович…»

Одно время она задумала отдать меня замуж за Н.И. Этим она хотела убить двух зайцев: пристроить меня и не дать Н.И. вторично жениться, не то жена поступит как все жены: отдалит от нас «нашего черного». Я, к ее огорчению, отказалась от этого ее проекта: ни ему, ни мне этого не нужно. Она же призналась, что будь она богатой – с дачей, это у нас называется богатой – или хоть с квартирой, она бы обязательно поселилась с Н.И. – и пусть люди говорят что хотят… Действительно, люди бы много говорили о разнице в возрасте… «Наш черный» тем временем жил и очаровывал людей, не подозревая о наших кознях. И вдруг А.А. нашла выход: «Пусть он будет нашим общим мужем!» – предложила она, и на это я немедленно согласилась. Мы известили его телеграммой о своем решении. Они шли тогда почти пешком, ответ не приходил, и А.А. серьезно забеспокоилась: вдруг «черный» рассердился! Ответ пришел в мое отсутствие. А.А. встретила меня на пороге – мы жили с ней на Жуковской в Ташкенте – размахивая телеграммой: он не рассердился, он подписался «общий»…

Харджиев сыграл большую роль в жизни А.А. Всё трудное время она не делала ни шагу, не посоветовавшись с ним: «как „черный“ или „общий“ [21] скажет…» И многие стихи появились в связи с ее разговорами с ним. Так возникла и тема прокаженного. Она жаловалась ему, что ее считают любовным лириком, не замечая в ней ничего другого. Н.И. ответил: какая там любовь и лира, скорее трещотка прокаженного…

За тысячи верст от Н.И. А.А. соглашалась делить со мной дружбу «черного», но в Москве она относилась к ней далеко не так снисходительно. Здесь, когда он был рядом, она всё же старалась оттеснить его от меня и меня от него. Но всё же для нас всех было настоящим праздником, когда удавалось побыть втроем и вспомнить «пиры нищих». Только уж никто не звонил нам из Воронежа по междугороднему телефону. А мы трое молодели, смеялись и радовались украденной у жизни радости.

Как Анна Андреевна ни дружила с Харджиевым, одной вещи она ему никогда не прощала: «молчите, иначе он вас отлучит от ложа и стола» – но как он смеет любить не только Мандельштама, но и Хлебникова! А.А. даже подозревала, что он любит Хлебникова больше Мандельштама, и это приводило ее в неистовство. Никто не смел ей признаться, что любит какого-нибудь поэта больше Мандельштама. «Он пастернакист», – предупреждала она меня, то есть такого стихолюба надо отлучить от стола, поскольку к ложу он никакого отношения не имеет… Пунин со всеми его лефовскими штучками все-таки разразился когда-то влюбленной статьей про Мандельштама158, поэтому ему прощалось многое. Забавно, что к своим стихам она любви не требовала или, во всяком случае, за равнодушие к ним никого ни от чего не отлучала. А к Харджиеву она старалась и во мне возбудить нетерпимость за его преступную любовь к Хлебникову…

Ревность и нетерпимость – близнецы. Это чувства сильных, а не слабых. Н.И. тоже говорил, что его суждениями управляют пристрастия. И у Герцена я нашла слово в похвалу пристрастиям159. Только равнодушие порок. Слава пристрастиям!

Меня поразила пронзительная и отчаянная интонация девчонки-поэта, которая покончила с собой где-то в Англии160: она узнала, что за всякую каплю радости надо расплачиваться собственной шкурой. Еще в ранней юности, до встречи с О.М., я поняла, что любовь – это вовсе не голубое облачко. Мне хотелось избежать общей участи, то есть отнестись ко всему этому приблизительно так, как молодые женщины второй половины двадцатого века. Отсюда теория двух месяцев «без переживаний». Но на первой серьезной встрече – с О.М. – всё сорвалось, и я попала в жены, а дальше всё пошло как обычно плюс все трудности наших дней.

А.А. подарила меня необычайной любовью О.М. Я поддалась соблазну и не уговорила ее снять это место161. Разве можно назвать любовью, если двое, окруженные хунвейбинами, хватаются за руки? Любовь проверяется не в катастрофической ситуации, а в мирной жизни. Не знаю, выдержала ли бы такое испытание наша. Откуда мне знать? У нас не было почти ни одного человеческого года – в невероятных условиях нашей жизни каждый период приносил свои жестокие испытания. Здорово мы жили, надо сказать, по первому классу. Если страдания – то, чего нам нельзя простить, – то, клянусь, мы их не выдумывали.