Об Ахматовой - Надежда Мандельштам

А.А. подарила меня необычайной любовью О.М. Я поддалась соблазну и не уговорила ее снять это место161. Разве можно назвать любовью, если двое, окруженные хунвейбинами, хватаются за руки? Любовь проверяется не в катастрофической ситуации, а в мирной жизни. Не знаю, выдержала ли бы такое испытание наша. Откуда мне знать? У нас не было почти ни одного человеческого года – в невероятных условиях нашей жизни каждый период приносил свои жестокие испытания. Здорово мы жили, надо сказать, по первому классу. Если страдания – то, чего нам нельзя простить, – то, клянусь, мы их не выдумывали.

Режиссер в «Восьми с половиной»162 завел себе гарем, а у наших женолюбов не было для этого ни жилплощади, ни денег. А в моем случае – я была сниженным вариантом женщины – ангелом Мэри, когда «греки сбондили Елену»163, и это, пожалуй, единственный довод в пользу того, что наш брак мог бы выдержать испытания мирной жизни. Елены задаются, ради них приходится выдрющиваться, а ангелы – люди миролюбивые, и с ними особенно возиться не надо.

А.А. во всех своих браках все-таки была Еленой на первые годы – до потока доказательств – и «ангельских» отношений не понимала. Вот она и удивлялась, что у нас всё держится. И второе: в предреволюционном подполье мужья и жены называли друг друга товарищами. А ведь те, кто знал, что такое стихи, или живопись, или наука, тоже очутились в подполье, и я была своему спутнику товарищем горьких дней164. Вкусив сладость победы, те переменили жен, но мы – не они, и даже после победы дни у нас горькие – сладость не для нас.

Что бы там ни было, я знала живую любовь, не ставшую, а всегда становящуюся, и чудо возникновения стихов, и раздоры, и неслыханную близость, отречения и бунт против слишком глубокой связи и радость новой встречи и нового сближения. Я знаю, что такое буйство, неистовство и обузданное своеволие – мое и О.М. Что бы мне ни говорила А.А., я не верю, что такая дружба, любовь, союз, связь, как наша, могла бы распасться, как распадались браки и романы традиционно изящного типа. Ну их…

Я когда-то – еще в самом начале нашей дружбы с А.А. – утешала О.М., что не такая скатерть на столе и не те чашки, как в приличных домах, – мы ждали ее в гости: «Чего ты там? – сказала я. – А.А. любит, чтобы было не как у людей…» Он ей это передал, и она поняла.

Основная ее жизненная ошибка – она хотела, чтобы у нее было как у людей, а этого не могло быть. А мы с ним понимали, что не надо как у людей, а нам надо как у нас, и благодаря этому мы прожили тот миг, который был нам отпущен на долю, в движении, в смятении, в любви и горе, в радости от жизни и в ожидании смерти. Так и жили, и тридцать лет бессонных ночей были даны мне для раскаяния за каждое злое слово, для томительного осознания необратимости того, что было. И каждое первое мая я, сказавшись больной, пряталась в свою скорлупу и одна-одинешенька праздновала день нашего тайного брака и день нашей разлуки.

Мы сошлись в ночь с первого на второе мая 1919 года… Мы расстались – вернее его, подталкивая, увели люди, специализировавшиеся на доставке обреченных в большой дом на гнусной площади, эти добродушные существа в полувоенной форме, которым и убийство нипочем, – в ночь с первого на второе мая 1938 года. Май – это мой месяц. Для моих современников этот год – кульминация ужаса и бреда, когда все кричат, что понимают эпоху, приветствуют казни и убийства, рады светлому будущему, ради которого заранее приносится кровавая жертва, а по ночам дрожат в холодной испарине и, превратившись в слух, ловят звуки – то ли где-то остановилась машина, то ли раздался мерный стук солдатских сапог.

А на Западе специалисты и друзья нашей страны хором утверждали, что только злые клеветники, шептуны и ретрограды могут сомневаться в истинном счастье, воцарившемся на одной шестой земного шара. Каждый, по их словам, получал у нас по заслугам, а если кого и пришлось смести, то только потому, что он хотел разрушить счастье миллионов. «Вы спросите моих современниц – каторжанок, стопятниц, пленниц, как мы жили в смертельном страхе, как растили детей для плахи, для застенка и для тюрьмы…»165 Хорошо, что у меня не осталось сына, чтобы и его угнали «по дороге, по которой угнали так много»166. Мы вовремя сообразили, где мы живем.

Две женщины, кроме меня, поняли, что такое О.М. Одна из них пошла другим путем, а потом повесилась, испытав весь ужас этой жизни167, а про другую я сейчас расскажу.

Мы жили с ней вдвоем в Ташкенте, и потом она, вспоминая, говорила, что это были наши лучшие дни: «Подумать, что тогда жилось легче всего. А это была война, и сколько людей погибало, и сын был на каторге…» Она сказала это, когда мы шли с ней по Большой Дмитровке, я провожала ее, кажется, к Лиде Чуковской или к Николаше. Уже опубликовали постановление о ней и Зощенко, а потом вторично забрали Леву.

Днем моя легкомысленная подруга бегала по гостям – то к Фаине, то к Беньяш – в нашем же дворе, или к Козликам – Козловским, или к двум правительственным дамам, с которыми познакомилась в Дурмени, крохотном санатории для избранных, куда ее направили после тифа. Правительственные дамы были добрыми бабами и тоже всего боялись, но старались не выдать своего страха. А.А. очень любила навещать их – все-таки большой свет, хотя они жили замкнуто и одиноко, ни с кем не встречались и делали исключение только для А.А. – уж слишком велик соблазн принять такую гостью.

Когда она возвращалась домой, я уже обычно лежала в постели и думала, что надо заснуть, потому что утром придется идти на работу или в лавку – в очередь. Я уже работала в университете168, куда меня устроила Иза Ханцын, отличная музыкантша, вдова Маргулиса, которому ежедневно сочинялись когда-то «маргулеты», шуточные стишки про нищего «старика Маргулиса»: «Старик Маргулис зачастую ест яйца – всмятку и вкрутую. Его враги бесстыдно врут, что сам Маргулис тоже крут…» Мы жили вдовами в Ташкенте – мужья уже погибли «там».

Вернувшись, А.А. подсаживалась к моей кровати: «Надя, знаете, что я сообразила…» И начинался ночной бред – ей вдруг показалось, что Лева заболел – один там, погибает… Письма не идут, а он, наверное, пишет и ждет ответа… Он сойдет с ума – этого нельзя вынести. Это он за нее взят заложником, чтобы она чего не написала – проклятье эти стихи… Как жить? Вот она умирала в тифу, а если б она на самом деле умерла, кто же помог бы Леве?.. И вы пропадете и не сможете помочь ему: разве вы вынесете эту жизнь, если меня не будет?.. А если вы погибнете, то разве я смогу жить: одна, не с кем слова сказать… Нам надо жить… Уж как хотите, а жить надо, только когда же кончится эта пытка? Ничего о нем не знать и думать, что его уже нет… А те люди, что от него приходили, я им не верю – вы никогда никому не верьте, сейчас нельзя верить: мы же знаем, где мы живем… Надя, если вы меня переживете, вы будете посылать ему посылки?.. Откуда вы возьмете деньги на посылки?.. Теперь всегда так будет: он там, мы здесь, Оси нет… Надо ложиться… Который час?.. Я чувствую, что он заболел. Мать всегда знает…

Она сидела до рассвета, а утром я выносила из ее комнаты полную окурков пепельницу. Она курила как безумная, одну за другой, потому что в ночном ужасе, когда не знаешь, что с сыном, и боишься заснуть, только папиросы помогают сдерживать дикий звериный крик.

Так жили мы – веселые подруги – и нас были миллионы. У Левы имелись шансы выжить – молодость. Я благословляла судьбу, что у О.М. маленькое круглое сердце, которое не способствует долголетию, – лучший дар, полученный в наследство от его матери.

Нам полагается молчать о том, что мы пережили.

С какой стати я буду молчать?

III

Я не знала А.А. в ее ранней юности. Только с ее слов представляю себе, как сразу ничего не вышло из ее брака с Гумилевым. Мне когда-то рассказали, что некто, не помню кто, брал свою возлюбленную как крепость, вел планомерную осаду и наконец добился своего. Я сказала А.А., что, наверное, приятно, если мужчина тратит столько сил на победу, и пожаловалась, что О.М. в сущности не затратил никаких усилий, чтобы получить меня… А.А. не согласилась со мной, она считала, что, если женщину берут измором, из этого всё равно ничего не выходит… – Гумилев? – спросила я, и она подтвердила.

В Киеве, заброшенная, не найдя своего места в жизни, в трудной семье, где ничего не ладилось, она согласилась выйти замуж за Гумилева, который вел длительную осаду. Ее поразило, что братья и сестра даже не пришли в церковь, когда она венчалась, – разруха в семье довела их до полного нигилизма. А ее брат, Андрей Андреевич, почему-то рассказывал мне, тогда совсем девочке – мы случайно познакомились в Севастополе, когда мне было пятнадцать (или шестнадцать?) лет, – что в семье были в ужасе от легкомыслия Анюты, решившейся выйти за Николая Степановича, которого она совсем не любила. Этот брак был обречен с самого начала, объяснял мне Андрей Андреевич, а я еще не представляла себе, что такое брак. Но я запомнила этого красивого, необычайно мрачного человека, который до такой степени не нашел себе места, что искал утешения и разрядки в разговорах о серьезных вещах с чужой девчонкой.