Небеса - Анна Матвеева

К счастью, старушка торопилась — надо было успеть в приемные часы к Юлии Марковне: на запястье Эммы висел пакет с бледными зимними яблоками. Дружно выбросив окурки, мы вежливо попрощались — так прощаются друг с другом жертвы некогда сильной, но поостывшей от времени дружбы.

И уже потом в спину мне прилетел дрожащий выкрик — он подстрелил мою душу влет, будто утку над камышами:

— Глаша, мне жаль, что все получилось так глупо! У Виталика никогда больше не будет такой замечательной девушки!

Я обернулась, но Эмма Борисовна испуганно семенила в сторону остановки, временное население которой полностью сменилось за время нашего разговора. Рогатый вагон забрал мою Эмму и увез прочь: я решила, что навсегда.

Воспоминания скачками понеслись за мною следом. С каждой секундой их становилось все больше, сами они были все ярче и вскоре вырвались вперед и затопили собой город. Все вокруг напоминало мне о Кабановиче. Выбеленные снегом тротуары — я держалась за мощную скобку его руки, чтобы не упасть от скользких подошв, и все равно приплясывала на месте, а он напрягал руку, я чувствовала жесткие бугры мускулов даже через куртку. Или зимние киоски — эти оазисы из стекла и сайдинга, где мы выбирали дешевое вино, придирчиво склоняясь над захватанным прилавком. Весь Николаевск был полон Кабановичем, пропитан им до последнего камушка мостовой, до самого чахлого деревца, до самой позабытой улички… Нас соединяли невидимые сосуды, и общая кровь выливалась теперь на снег, хлестала — такая красная, что смотреть на нее было невозможно.

«All'erta, all'erta!» — пел невидимый Феррандо. Эмма унесла с собой и эту музыку тоже, поэтому я никогда не смогу слушать «Il Trovatore» с прежней легкостью, она будет связана с Кабановичами — навсегда.

Тут меня очень кстати обогнал некто лысый, бряцающий браслетами: оранжевое одеяние прикрыто легким плащичком. Я помчалась за ним, будто Алиса — за Кроликом, доглатывая последнюю слезу.

Дворец культуры николаевских железнодорожников ничем не отличался от своих клонов, выстроенных по всей России: в любом русском городе найдутся родные братья нашему ДК — чтобы колонны, каскады рюшевых штор и ковровые дорожки, всегда красные с зеленой окантовкой, зафиксированы на ступенях скобками. Библиотека, кинозал и клуб собаководов — железнодорожники с детьми повышали свою культуру под цепким взглядом гипсового Ленина: безрукий, как Венера Мелосская, он смутно белел в конце длинного коридора.

Ленина все еще не убрали с насиженного места, но вместо алого стяга за ним красовалась кадка с буржуазной юккой. Скульптура почти не состарилась от времени и не была изгажена подросшими железнодорожниками: так, легкие царапины и трещины на крыльях носа. А вот кружков и кинозалов след простыл — спаянный монолит ДК разобрали по кирпичикам в считанные дни: на каждой двери висела своя табличка, залы — что большой, что малый — сдавали в аренду всем, кто ни попросит — от организаторов гастролей группы «Преисподняя» до приснопамятных вишнуитов.

Закоулки ДК были мне хорошо знакомы. Мама периодически загоралась идеей сделать из нас «артисток», Сашеньку водили в балет и художественную школу, меня записали в музыкалку и танцевальный ансамбль «Стрекоза».

Протанцевала я совсем недолго, зато на всю жизнь запомнила крики: «Жэте, жэте! Тянем носочки, я сказала!» Хореографиня была немолодая, но гибкая, жилистая, с нервным восточным лицом и привычно вывернутыми стопами. Я просила маму купить мне такой же бархатный ободок для волос, какой лежал на гладкой головке хореографини, но мама отказалась даже размышлять над подобной возможностью.

Мне нравилось танцевать в «Стрекозе», и втайне я лелеяла мысль пробиться в основной состав: таких брали на гастроли в Чехословакию или другую Польшу. О, райское изобилие Восточной Европы — как же смущало оно маленьких танцорок из ДК, упрятанных в клетчатые пальто и сапоги с металлическими «молниями»! Наш Николаевск был закрытым мегаполисом: благодаря военным статям Трансмаша иностранцев не впускали в пределы города, а николаевцев не выпускали за его пределы — исключением была привилегированная каста, узенькая молчаливая прослойка. Мы не представляли себе, что такое иностранцы, и даже после того, как городские ворота раскрылись, а Трансмаш заключил выгодный международный контракт, горожане шарахались от иноземных улыбок и ярких курточек.

Но дети из ДК, которые красиво танцевали или пели в ансамбле политической песни, еще в советские времена регулярно покидали Николаевск; они гастролировали за рубежом и привозили импортные сапоги.

Я вновь вдыхала знакомый сладковато-пыльный запах сцены, будто бы готовилась к новым танцам и надеждам.

В холле ДК стояли длинные столы, заставленные съедобной всячиной и разноцветными, заграничной печати, книгами. Улыбчивые женщины в платках, повязанных на восточный манер, продавали сразу и книги, и многоярусные торжественные торты, и мелкие, вымазанные кремом, пирожные. Я купила два пирожных и съела в один присест, почти не разбирая вкуса: на куске картона белел прилипший крем. В зале раздавался усиленный микрофоном голос.

Мне еще надо было найти блокнот в сумке, по самую застежку набитой всякой нужной дребеденью.

Только в последнем ряду уцелели пустые кресла. Освещение выключено, сцена окутана зеленоватыми лучами — будто в предвкушении первого акта. Декоративное панно все еще не убрано с задника, и лысый человек, обернутый в оранжевую материю, прекрасно перекликался с другим лысым человеком: того писали, будто для монеты. Гигантский профиль с чувашским прищуром и гордо задранной бородкой и, будто на фоне огромной луны, худая фигурка перед микрофоном — местный гуру.

Микрофон отрегулировали плохо, и голос нырял в тишину, после чего возвращался в зал на самых высоких частотах: «замечательные… свершения… в жизни каждого из нас… важно верить… мантры… давайте начнем…»

Зал радостно откликнулся многоголосой «Харе Вишну», два лысых черепа сверкали на сцене, в двух метрах от меня запросто могла сидеть тетя Люба. Мантра была бесконечной, составленной по принципу «белого бычка», но гуру вдруг простер в зал руку и слегка наклонил голову. Этот жест моментально усмирил кричащие ряды, тишина опустилась, как занавес. Гуру придвинул к себе микрофон: «Сегодня с нами… реинкарнация Вишну… великий гуру… прямо из чертогов небесных». Оратор старался говорить громко, чтобы его собственный голос долетал до слушателей; микрофон все так же вредничал, и зал начинал волноваться. Потом все резко закричали, взметнув вверх руки; мне это напомнило рок-концерты, до которых я была охотницей в старших классах. Вместо музыкантов на сцену выбежал еще один вишнуит, он размахивал руками и опускал взгляд — так являются публике только самые уверенные в себе люди.

Микрофон испуганно зашипел под губами великого гуру и начал работать почти без перерывов: «Дорогие николаевцы, Вишну уже здесь!»

Мне показалось, великий гуру имеет в виду самого себя, но публика затрепетала от волнения.

«Вы избранные и счастливые дети Вишну, потому что открыли ему свои сердца. — Великий гуру говорил, как будто пел. — Те, кто сегодня отведал наших сладостей, может с достоверностью сказать: теперь Вишну живет и в моем сердце!»

Сладкий ком горячо ударил в горло, это два моих кремовых Вишну явственно просились наружу. Я сорвалась с места, помчалась к зашторенному выходу, запечатав ладонью губы. Туалеты были слева за углом, мы часто секретничали здесь с другими «стрекозками».

…Не следовало есть эти пирожные — даже теперь, освободившись от съеденного, я чувствовала себя так, словно в сердце копошился целый взвод индийских божков.

Имя Вишну не раз мелькало в калейдоскопе детских впечатлений — все благодаря моему бессистемному чтению. Я выучилась читать сама и очень рано — трех лет от роду. В таком возрасте дети обзаводятся первым набором воспоминаний, но память еще не настроена по взрослому образцу и дает сбои почти на каждом этапе. Одни эпизоды пускают в ней цепкие корни, другие не дают даже самых жалких всходов — вот и я в точности не запомнила, как научилась чтению, теперь мне кажется, будто я всегда умела это делать. Конечно же, никто не рождается на свет с умением складывать из черных значков живые картины, и скорее всего в тот год чтению учили старшую Сашеньку, а я, как обычно, попалась под руку.

Взрослые думали, что я читаю слова, не понимая смысла, который они обретают в разных своих сочетаниях, а я не стремилась спорить: неведение родителей разрешало любые книги — не только детские. Изобильной библиотекой родители были обязаны маминой подруге: она трудилась в книготорге и устраивала дефицитные тома даже тем своим знакомым, что не читали ничего, кроме отрывных календарей.