Небеса - Анна Матвеева

— Рассказывай.

Слова засуетились, выстроились в нетерпеливую очередь, и Артем поспешно отправлял их на волю целыми гроздьями. Говорил он долго, но брови архиерея два раза лишь взмыли над очками: в первый раз при слове «монашество», в другой — при слове «аборт». Когда же слова наконец закончились и обессиленный Артем застыл на месте, владыка Сергий треснул по столу кулаком. В приемной прекратился гомон, а отец Артемий подумал, что теперь ему представится возможность изучить знаменитый архиерейский гнев на практике. Хуже не будет хотя бы потому, что хуже просто не бывает.

— Значит, так, отец Артемий, — заговорил владыка. — Вот тебе мой приговор, или, если хочешь, совет. Меньше лезь в это дело, больше молись.

Артем замер.

— Молись, — повторил архиерей, смягчаясь и словно уговаривая Артема. — Я за тебя и Веру тоже молиться буду. Надеюсь, Матерь Божья нас не оставит… А за меня ты не переживай. Все хорошо будет, все наладится.

— Что же, владыка, вы будете сидеть и смотреть, как у вас кафедру отбирают? Не дело это!

— Артемий, не нам об этом судить, — задумчиво сказал владыка.

Уже на выходе, прощаясь и благословляя, владыка обмолвился, что на днях в Епархию прибудет Комиссия Священного Синода с высочайшей проверкой. А потом добавил совсем нежданные слова:

— В монахи, Артемий, многие приходят после развода. Этот путь для тебя не закрыт. Ты только не торопись.

Куда он ушел, когда вернется, да и вернется ли теперь?.. Вера тоскливо разглядывала кухонные шкафчики, ненавидела их за равнодушное молчание и за то, что они преспокойно висели на своих местах, вместо того чтобы сходить с ума вместе с ней.

Удивительно, какую сложную, многоступенчатую ложь может нагородить человек с одной-единственной целью: обмануть самого себя… Если бы шкафчики умели мыслить логически и обладали способностью облекать свои мысли в слова, то Вера непременно услышала бы, что живет в неудачном браке, что муж не подходит ей ни по темпераменту, ни по характеру, что они оба несчастливы, и церковь здесь, увы, ни при чем.

Тревожные звоночки раздавались и прежде, но влюбленная Вера воспринимала их не как предупреждения, а в качестве неких милых «особенностей». Теперь для нее прояснился смысл многих поступков Артема, милые особенности переродились в жуткие недостатки, но даже сейчас она гнала от себя нередкие мысли оставить мужа.

Вера знала, что идеально счастливые семьи в природе встречаются нечасто. Даже ее родители довольно часто ругались, хотя и относились друг к другу с нежностью и восхищением. Брат Веры женился рано, и хотя Свету свою, по внешним признакам, любил, впечатления идеальной пары они все равно не производили.

Любовь, любовь… Сколько можно прикрываться этим словом, заслоняться им как щитом, как фиговым листком! «Люди живут вместе не только ради любви, — думала Вера, — и мой брак ничуть не хуже прочих». Она старалась не размышлять о будущем, потому что в такие минуты ее побарывала смертельная тоска. Вера чувствовала, что однажды Артему, а не ей придется произнести те самые слова, которые методично закапывались в глубокую почву. И все равно всплывали каждое утро — слова о нелюбви и разводе. «Так будет лучше всем», — шептал еле слышный голосок, но Вера набрасывалась на него яростно: «Кому будет лучше?»

Теперь, когда слово «развод» наконец было сказано, Вера чувствовала некое странное облегчение — такое бывает, когда ждешь боли, а она никак не приходит и потом уже только наваливается всей своей тяжестью. Артем ушел, а слово так и осталось висеть под потолком на манер дымного завитка, и Вера не могла оторвать от него глаз. Она вдруг поняла: она и вправду не знает, не может сказать — что значит для нее любовь, в тени которой очутилась вся прочая жизнь. Думать об этом было тяжело и страшно, но назойливое слово каждым звуком своим подгоняло перепуганные мысли.

Как тяжело было разгребать горы лжи, любовно насыпанные перед единственной дверью, где мог очутиться свежий воздух! Вера ощутила, как тяжело ей было все эти годы врать, уговаривая собственную душу признать любовью ту тяжелую зависимость, которая соединяла их с Артемом, будто провода под напряжением. Теперь она видела всю картину целиком, словно сдернули наконец покрывало с холста — а ведь Вера привыкла уже подглядывать через него, гадая о затемненных углах, домысливая невидимое, придумывая желанное…

Голова кружилась, но теперь сама Вера не хотела останавливаться.

Она с девичьих лет привыкла настрого беречь свои секреты и обороняла их от подруг с такой страстью, что подруги вскоре привыкли к одностороннему общению: Вера слушала чужие тайны, но молчала о своих. Такая схема всех устраивала. Другое дело, что погребенные секреты не желали себе подобной судьбы и вели собственную жизнь, пробивая дорогу к воле самыми странными способами. Вера, как всякая молодая девушка, сравнивала свои чувства с чувствами других людей, — но образцами для нее становились не живые люди, а персонажи книг и чужих фантазий. Сейчас, придавленная перспективой, будто оказавшись на дурно выполненном рисунке, Вера сомневалась — а что, если чувство, принятое за любовь, на деле было совсем иным явлением? В природе часто бывают такие обманки: аппетитные заросли опят оборачиваются кустами бледных поганок, сладкая черника превращается в волчий глаз, а вполне живое тельце ящерицы становится засохшей веткой, бережно выложенной ветром на камень. Быть может, Вере пришлось довольствоваться той самой сушеной веткой, потому что ящерица давно скрылась в глубоком гнезде?..

Впрочем, Вера так сильно прикипела к этой ветке, столько раз кормила ее живыми соками надежд, что, наверное, не смогла бы обменять даже на самую крупную ящерицу. Так несчастные матери сходят с ума после смерти младенцев и баюкают бревнышко, завернутое в одеяло.

А если так, значит, надо заново насыпать те самые горы и утопить сомнения — хотя бы на время.

Вера открыла на кухне форточку, и кудрявые табачные облака медленно потянулись прочь из дому, увлекая следом слово, зависшее под потолком.

Рано сдаваться, она еще повоюет.

Глава 19. Бог из машины

Почему религиозные и национальные темы не пользуются успехом у журналистов, я поняла быстро. Эта территория была отменно скользкой и требовала легкой походки — шаг вправо, шаг влево, и добро пожаловать в пропасть! Практически танец на проволоке. Касаясь стен мечети или синагоги, текст невольно становился серьезным и скучным — как любая корректность, вываренная до полной потери вкуса. Проверенные рецепты, согласно которым статьи нужно стряпать из острых фактов с хорошей добавкой злой иронии, здесь не годились совершенно.

Мне всегда нравилась хрупкая недолговечность, в которую окутаны любые газетные тексты; она превращала их в эфемерные создания, которые умирают почти сразу после рождения, будто цветы или бабочки. Журналистика подходила мне точно по размеру, как сшитый на заказ костюм. Конечно, я понимала и осознавала всю привлекательность писательства, долгой беременности параллельной судьбой, над которой можно осуществлять единоличное владение: даже лучше шахмат, где приходится учитывать волю другого игрока. В писательстве царствовали самые широкие полномочия, о мере же ответственности за написанное я в те времена не задумывалась. Меня многие подталкивали к этой дороге, вот и школьная учительница литературы говорила: «С твоей памятью ты сможешь писать романы».

Литераторша не знала, что именно память — моя главная мучительница. Бывает, люди появляются на свет с чрезмерно увеличенным, гипертрофированным сердцем или мозгом, со мною же случилась куда менее страшная, но настолько же неизлечимая болезнь: преувеличенная память, в которую сваливались, как в выгребную яму, все нужные и ненужные даты, имена, события, музыкальные фразы, ароматы, оперные арии, слова на разных языках… Этим можно хвалиться — только не в случае собственного обладания таким грузом. Он не становится легче с годами, и к своей старости я еле смогу, наверное, тащить этот неподъемный багаж и однажды сброшу его, упав с облегчением в вязкое болото склероза.

Моя память не напоминала подземное хранилище с пронумерованными экспонатами и строгим конторщиком, что требует документы у всякого посетителя. Скорее она походила на те живописные многокилометровые помойки, что любят предъявлять документалисты в съемках стран «третьего мира». Никаких государственных усилий не хватит, чтобы убрать с тела страны эти гниющие наросты: груды разномастного мусора, цветные пластиковые пятна, стаи гурлящих птиц и маленькие ребятишки в упоении роются в свалочных эверестах. Я тоже без устали раскапывала эти кучи, хоть и сознавала: нужное воспоминание сыщется само собой.