Небеса - Анна Матвеева

Секты пугали меня больше общей моды. В православии была предыстория, первооснова, закон и некая, пусть не для всех безусловная, правда. Ряженые в костюмы сектанты запросто провозглашали своих начальников святыми, а их слово — законом и новой верой. Поклонников находила даже самая захудалая секта, хотя бы один да пускался вслед за новоявленным гуру. Что уж говорить о сектах с мировым именем, что дурят мозги на всех материках, — в Николаевске они обрастали адептами, как обрастает ракушками брюхо затонувшего корабля.

Мамина книжица вовсе не была безвинным подарком цветоводам. На титульном листе сияла фотография: тучная женщина с глазами голубыми, будто вены, смотрела читателю прямо в зрачки. Мне никогда не нравились такие лица, блестящие и круглые, как банка тушенки.

«Марианна Бугрова, духовный основатель философской школы жизни "Космея"», — гордились мелкие буквы, помещенные под снимком.

Книжица тем временем развалилась на две части, и страницы послушно упали в стороны, будто волосы. Место «пробора» слегка порвалось.

Марианна Бугрова, духовная наследница Великих Учителей…

У вас не будет никаких проблем, исполнятся самые сокровенные желания… Человек — Небесное существо, мы родом из Космоса, и обязаны вернуться туда для лучшей жизни… Нас не понять обывателям, но за нами будущее, потому что мы знаем то, чего не знает серая масса…

Инструкция «Зазомбируйся сам»? Я пролистнула еще несколько страниц, отлавливая взглядом подчеркнутые карандашом слова. Карандаш тоже лежал на тумбочке — граненый «Кох-и-нор» с заточенным жалом и розовым язычком ластика.

Мы ждем Дитя Луны и должны готовиться к Его появлению… повторять строки, которые Марианна Бугрова создала под воздействием Небесного Озарения. Читать строки два, а лучше четыре раза в день… Информполе… Шамбала… Чаша Грааля махатмы… Майтрейя… Выход на орбиту… Шестая раса…

Чтобы наша мама вдруг увлеклась подобной чепухой? Крайне сложно поверить, потому что с нее можно рисовать Аллегорию Трезвомыслия. Мама далека от всяческих внеземных увлечений, у меня были случаи в этом убедиться.

Этажом ниже нас жила вишнуитка тетя Люба. Эта общительная особа отлавливала соседей на лестнице и подробно расписывала им скрытые и явные прелести вишнуизма. Последователи Вишну появились в Николаевске совсем недавно, и народ наш почитал их безобидными чудиками. Завернутые в простыни апельсинового цвета, при бубнах и барабанах, вишнуиты каждое воскресенье оглушали Николаевск своим громким пением. В полдень начиналось босоногое шествие по Ленинскому проспекту, и ровно через час оранжевая стайка звенела под каменным балконом Кабановичей. Это самый центр города, дома здесь выстроены пленными немцами, и такой немецкий дом был у Кабановичей: с круто забиравшими вверх потолками, лепниной, тараканами и сетчатым, как авоська, лифтом, что выл при движении, как расстроенная собака. Облокотившись на широкий гробик цветочного ящика, где Эмма всякий год безуспешно высаживала настурции с петуньями, мы свешивались с балкона, разглядывая звенящую и дерганую толпу. Кабанович ворчал, что по вишнуитам можно сверять часы, а я однажды вычленила из отряда, слипшегося в единое существо, нашу тетю Любу: в сари, босую, с белым цветком в волосах. «Жасмин», — навскидку определила Эмма. Она мечтательно глядела вслед вишнуитам, пока те медленно утанцовывали прочь под звуки бубна, и когда улица начала остывать от барабанного буйства, призналась: «Хоть сейчас бы все бросила и пошла вместе с ними!»

В обычные дни тетя Люба выглядела так же, как выглядело в те дни почти все сорокапятилетнее женское население России: акриловая кофточка, пережженные волосы, серьги с малахитами. К нам она приходила по-соседски запросто, в халате, и бисквитные пирожные исходили масляными слезами на кухонном столе, пока тетя Люба всучивала маме кассеты с релаксирующей музыкой и брошюры с тайными знаниями. Мама вежливо улыбалась, цепляла мельхиоровой лопаточкой пирожное, и оно бочком падало в тарелку тети Любы, смазывая кремовые лепестки… Ей приходилось уносить домой свои кассеты и толстую «Бхагавадгиту» с обложкой, похожей на разноцветный ковер: тетя Люба проигрывала маме тайм за таймом и в конце концов сдалась, скрывшись в неведомой нам нирване.

Эмма однажды сказала, что не видит свою жизнь сводом событий, предопределенных высшим разумом, где одно действие неумолимо проистекает из другого. Жизнь по Эмме — это произвольный орнамент цветных стекол в калейдоскопе. Или генератор случайных чисел. Поэтому, объясняла Эмма, она никогда не упрекала Бога или судьбу в грубом обращении с ее жизнью: нельзя же всерьез сердиться на конструктора калейдоскопа или на его владельца, вздумавшего тряхнуть пластмассовую трубочку!

В случае с Эммой ее, кстати, трясли с немалой силой.

Я, конечно, догадывалась о том, что Эмма не всегда была сморщенной, как груша из компота, старушкой, но фантазия все равно отказывала мне в попытках вообразить юные годы моей незаконной свекрови. Всего только раз, под коньячок, Эмма размотала клубок воспоминаний. Я послушно сидела рядом, воздев руки — чтобы нитки не спутались.

Девочка Эмма родилась в семье оперного тенора Кабановича и балерины Паниной; малюткой ее выносили на сцену в «Мадам Баттерфляй» — Эмма громко кричала: «Мама!» — и тянула ручонки к исполнительнице главной партии. «С тех пор я полюбила Пуччини, хотя ты знаешь, Глаша, что до Верди ему как до Луны». К школьному возрасту Эмма отметилась в десятке подобных «ролей», этим же временем у нее открылся голос. Тенор немедленно устроил дочь к лучшей преподавательнице по вокалу, какая была в Николаевске. «Анна Сергеевна, — вздыхала Эмма, и глаза ее подергивались мечтательной ряской, — таких людей просто нет: всех повывели!» Реликтовая Анна Сергеевна преподавала маленькой Эмме не только азы пения и фортепьяно. Между распевками и дыханием она успевала воспитывать в ученице настоящую женщину — во всей старомодности своих представлений. Анна Сергеевна научила маленькую Эмму пользоваться щипцами для омаров и чашкой для полоскания рук — в ней плавали лимонные кружочки, и Эмма поражалась такой расточительности. Учительница жила небогато, но кружочки все равно плавали, и чайные чашки словно срастались с блюдцами, и надо было резать яблоки фруктовыми ножичками, а не откусывать зубами, как делали дома и тенор и балерина. Анна Сергеевна требовала от воспитанницы прямой спины, трудолюбия, но более всего — выдержки. «Мы ей платим не за это!» — возмущалась балерина, но Эмма сразу влюбилась в учительницу и часами сидела за инструментом, только бы заслужить похвалу — горчившую от сдержанности. У Анны Сергеевны были душистые руки в кольцах, играя, учительница наклонялась к нотам всем корпусом и потом откидывалась назад, замирая, пока руки летали над клавиатурой, как самостоятельные существа: скажем, птицы.

Пытаясь угодить, Эмма однажды подписала для Анны Сергеевны открытку в честь Седьмого ноября и предвкушала чужую радость во много раз сильнее своей. Учительница, увидев красные типографские флаги, даже не задела взглядом старательно выписанных строчек: «Пожалуйста, Эмма, никогда больше не поздравляйте меня с этим праздником». Эмму затрясло от обиды, но она выстояла — благодаря той самой выдержке, которая воспевалась в доме Анны Сергеевны.

Голос тем временем рос и расцветал. Тенор вслух мечтал о том, как они с дочерью вместе запоют в «Il Trovatore»: «Сегодня премьера, партию Леоноры исполняет Эмма Кабанович!»

«Нам следовало назвать ее Леонорой», — сокрушалась балерина, а Эмма тайно радовалась своему имени — так звали девушку из лучшей книги на свете.

В канун первого из выпускных экзаменов умерла Анна Сергеевна. Накануне Эмма получила от нее строгий нагоняй за укороченную юбку: «Барышням такое не пристало». Теперь навещать было некого, и на похоронах не плакала одна только Эмма: строгое лицо под черными кружевными волнами напоминало о выдержке — «Эмма, в жизни это самое главное!».

На вступительном поддержать Эмму было некому, и сдержанность, в которую она сама уже начинала верить, рухнула под напором новых потрясений.

Консерваторскую комиссию возглавлял отставной баритон, два десятка лет назад безнадежно ухлестывавший за балериной Паниной, но отвергнутый ею в пользу еврейского тенора. Эта вполне водевильная история на деле оказалась драмой, и, не в силах видеть счастливый дуэт, баритон покинул театр. В консерватории его приняли на ура, и вскоре баритон женился на одной из своих студенток, что носила гладкую балетную головку.

Кто мог знать, что время для сладкой мести придет так нежданно!

Увидев пред собой дитя чужой любви: с глазами позабытой, но при том незабвенной балерины, с характерным носом ненавистного тенора, — баритон сорвал поводья. Его несло, как ополоумевшую лошадь, и после быстрого брезгливого прослушивания Эмме объявили: «У вас в принципе отсутствует голос!»