Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Если в конце 1940-х финансовое благосостояние Черчилля улучшалось, то финансовое положение Британии продолжало ухудшаться. «Победа, – сказал Черчилль Морану в 1946 году, – превратилась в мешок тряпок и пепла». Когда в 1946 году правительство Эттли отправило Джона Мейнарда Кейнса в Соединенные Штаты договориться о займе в 3,75 миллиарда долларов на финансирование строительства, великий экономист добился займа, но на жестких условиях. Соединенные Штаты предоставили заем на 50 лет из расчета 2 процентов годовых (с оговоркой, что Лондон может пропускать ежегодные выплаты в случае мер экономического принуждения; в течение ближайших двадцати лет Британия воспользовалась этим правом шесть раз). Внешне льготные условия этого займа сочетались с рядом требований к Великобритании: отменить валютные ограничения и ввести конвертируемость фунта стерлингов в соответствии с Бреттон-Вудским соглашением[2305].

Это привело к катастрофе, когда в 1949 году правительство Эттли, которое находилось под постоянным экономическим давлением, обесценило фунт на 30 процентов (с 4,08 до 2,80 доллара), несмотря на месяцы заверений, что этого не будет.

Обесценивание валюты приводит к падению цен на национальную продукцию на зарубежных рынках, но Британия практически ничего не экспортировала, а у американцев не было потребности в импортных товарах. О бедственном положении Британии Черчилль сказал в палате общин в 1950 году: «Из-за их [правительства Эттли] глупости и неправильных действий часть кредитов, которые мы получили из-за рубежа, была потрачена не на переоборудование нашей промышленности, не на импорт основных продуктов питания: большая часть этой драгоценной помощи была щедро потрачена» на социалистические программы. Он обвинил Эттли в том, что он «сделал наши налоги самыми высокими в мире, даже выше, чем в самые тяжелые годы войны». С учетом кредита и «беспрецедентных жертв, потребованных от налогоплательщиков» оставалось непонятным, почему Британия не добилась «платежеспособности, безопасности и утопической независимости. И дело не только в некомпетентности и плохом руководстве социалистического правительства с его дикой расточительностью, но в большей степени, в духе классовой ненависти, которую они распространяют по всей стране, и дорогостоящей и расточительной национализации пятой части нашей промышленности»[2306].

Американцев не беспокоило, что их продукция подорожала в Великобритании из-за девальвации фунта: они покупали американское – автомобили General Motors, «Студебекер», «Форд», «Паккард», «Крайслер» и электрические сушилки для одежды, радиоприемники и телевизоры. Американские дети ездили на ярко-красных велосипедах фирмы Schwinn. Компания Parker, во время войны занимавшаяся изготовлением бомбовых взрывателей, вернулась к производству ручек и выпустила «паркер-51» – последнюю новинку на рынке пишущих принадлежностей, – которые продавались в универмаге Gimbels в Нью-Йорке. Домохозяйки продолжали покупать консервированное мясо SPAM компании Hormel – по привычке, приобретенной в годы войны. В конце концов, из этих консервов было легко приготовить вкусное блюдо на завтрак, обед и ужин[2307].

В Америке потребление стало образом жизни; а в Британии туберкулез уносил стариков. Британцы почти ничего не экспортировали, кроме шотландского виски и льняного полотна в Америку, почти ничего не производили, почти ничего не покупали – ни британские «форды», ни даже крошечные дешевые автомобили «Моррис Минор». Компании «Даймлер», «Остин», «Роллс Ройс» выпускали автомобили, собранные фактически вручную (Черчилль предпочитал «Хамбер»), но они были не по карману большинству британцев. В то время британцам почти все было не по карману. В 1949 году «Форд» выпустил более 1,1 миллиона машин; «Моррис Минор» выпустил всего 250 тысяч с 1948 по 1953 год. В Лондоне не было пробок, поскольку очень немногие лондонцы имели машины, а те, кто имели, редко пользовались машиной из-за дефицита и дороговизны бензина. Британцы сидели дома и, как они это делали десятилетиями, развлекались с помощью граммофонов и радиоприемников.

В Америки росли потребительские расходы, а британцы сгребали тлеющие угли в каминах и натягивали второй свитер. Большинство людей даже не могли поплакаться друг другу по телефону, потому что у 90 процентов британцев его не было.

В январе 1947 года на заседании Комитета по охране исторических объектов Национального фонда Гарольд Николсон сидел завернувшись в пальто, поскольку помещение не отапливалось. С электричеством тоже были проблемы; правительство Эттли ввело отключение электроэнергии с 21:00 до 12:00 и с 14:00 до 16:00. Зима была одной из самых суровых в истории. Ее «самые сокрушительные удары пришлись на Великобританию», позже написал Дин Ачесон; на остров регулярно обрушивались снежные бури, 6 миллионов человек остались без работы, продовольственный паек стал меньше, чем во время войны[2308].

«Уныние царило на разрушенных бомбардировками улицах Лондона и провинциальных городов, – вспоминал Джок Колвилл о тех зимних месяцах. – Лондон был мрачным, и жизнь была безрадостной». К тому времени Колвилл стал личным секретарем наследной принцессы Елизаветы, которой недавно исполнился 21 год. Он занял эту должность неохотно, под давлением Черчилля, объяснившего, что это его долг. Миллионы продуктовых посылок прибывали из Соединенных Штатов и стран Содружества, включая несколько тысяч, приходивших в Букингемский дворец. Принцесса Елизавета организовала группу, в которую вошли более ста женщин-добровольцев; они занимались сортировкой, упаковкой и рассылкой продуктов в магазины и дома по всей стране. В тот год даже члены королевской семьи приобретали одежду по талонам. Елизавета купила на талоны ткань для свадебного платья, в котором в ноябре она венчалась в Вестминстерском аббатстве с Филиппом Маунтбеттеном, ее дальним родственником (и племянником Дики Маунтбеттена). Из-за тяжелого финансового положения правительство Эттли сократило импорт продуктов питания и товаров первой необходимости и даже зашло так далеко, что ввело 75-процентный налог на импортируемые в Англию голливудские фильмы. Голливуд ответил эмбарго на ввоз фильмов в Великобританию. Англия превратилась в бледную луну, которую затмило палящее солнце Соединенных Штатов. «Боже мой, – написал Николсон в дневнике в конце 1947 года, – что только не пришлось вынести несчастным жителям этой страны за последние семь лет». Ткань выдавали по талонам до 1949 года. А нормирование продуктов продолжалось еще в течение семи лет. Теперь лондонцы жили в густом желтом тумане – смоге, ядовитом, зловонном дыме от сотен тысяч каминов, которые топили битуминозным каменным углем и каменноугольным газом. Днем было почти так же темно, как ночью. Британцы называли это «суровой экономией», но условия не сильно отличались от тех, которые американцы узнали во время Великой депрессии[2309].

30 ноября 1947 года Колвилл, после праздничного обеда в семье Черчилль по случаю 73-летия Старика, написал в дневнике: «Уинстон в мрачном настроении; он убежден, что страну ждут страшнейшие экономические потрясения». Битва за Атлантику, заявил Черчилль, «ерунда по сравнению с этим». Проживи Франклин Рузвельт всего на несколько лет дольше, он бы увидел, как полностью воплотилось его стратегическое видение имперской Британии и ее роли в мире. Соединенное Королевство превратилось в должника, а размеры империи, учитывая, что в 1948 году из ее состава вышли Бирма, Цейлон и Индия, значительно сократились. Король Георг остался королем, но был вынужден убрать титул «император» из королевских документов.

«Никогда в жизни он [Черчилль] не испытывал такого отчаяния», – написал Колвилл. Он во всем винил правительство, чья «ненасытная жажда власти могла сравниться только с неизлечимым бессилием ее осуществления». Колвилл черпал мужество в черчиллевских «фразах и эпиграммах, которые тот произносил в большом количестве, как раньше», но им недоставало «той упрямой надежды и уверенности, которые отличали премьер-министра 1940–1941 годов». Черчилль возлагал ответственность за страдания на Эттли. Однажды, выпивая с Чипсом Ченноном в «Кларидже», Черчилль сказал об Эттли: «Его, конечно, можно уважать, но восхищаться – нет»[2310].