Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Требовалась определенная политическая ловкость, чтобы занять такую, казалось бы, противоречивую позицию: Британия в некотором отношении (Черчилль не уточнял, в каком именно) будет в единой Европе, но не полностью, что было равносильно заявлению, что Британия некоторым образом будет «вне» единой Европы. Действительно, с того времени правительство Британии придерживается именно такой политики. И хотя в течение многих лет Черчилль выражал веру в единую Европу, он никогда не останавливался на подробностях формы деятельности Европейского парламента. Это была стратегия в духе подхода Франклина Рузвельта к решению сложных вопросов – как можно меньше подробностей, – чем обычный прямолинейный подход Черчилля к решению любых вопросов, как значительных, так и мелких. Спор тори и лейбористов о роли Британии, если таковая имеется, в Европейском союзе, написал Гарольд Макмиллан, свелся к вопросу «Единой Европы» с Британией, на свободной основе сотрудничества; «Единой Европы» без Британии. Степень британского участия в Европейском парламенте будет зависеть от того, станет ли он «функциональным» органом, с широкими полномочиями в строго определенных сферах (например, производство угля, производство стали, пошлины), или он будет действовать как правительственный орган на основе европейской конституции. Макмиллан считал, что первая структура едва ли приведет к нарушению суверенитета со стороны стран-членов, а вторая может, в зависимости от того, какими политическими, экономическими и военными полномочиями наделила конституция центральное правительство[2334].

В течение двух десятилетий Черчилль подходил к созданию Европейского союза так же, как играл в поло, – удар, быстрый прорыв, с помощью длинной передачи мяча через все поле, а затем позволить событиям развиваться своим чередом. Аналогичным образом, не вдаваясь в подробности, он в течение двадцати лет продвигал идею создания союза с Соединенными Штатами. Несмотря на языковую и историческую связь между Лондоном и Вашингтоном, несмотря на мечту Черчилля о единой валюте (доллар – стерлинг) и его надежды на политические и экономические связи, которые были бы больше, чем «договоренности», Черчилль знал, что Британия никогда не будет «в» Соединенных Штатах. Но НАТО втащило Соединенные Штаты «в» Европу и обещало безопасность, хотя в 1950 году ее командная структура – политическая и экономическая – еще не была определена. Укрепление отношений Британии с Соединенными Штатами и развитие более тесных отношений с континентальной Европой являлись первостепенными задачами Черчилля. «Наличие серьезной советской и коммунистической угрозы, – сказал он в палате в 1950 году, – только усиливает ее [единой Европы] значение и актуальность. С этим, полагаю, согласятся все в палате. Никто не может утверждать, что, действуя и чувствуя подобным образом, мы наносим ущерб интересам Британской империи и Содружества. Всем известно, что их интересы стоят у нас на первом месте»[2335].

К безопасности, которую могли обеспечить его три взаимосвязанных круга, можно было добавить безопасность, которую обеспечивала ООН, но, хотя Черчилль отводил ООН центральную роль в международных делах, у него были сомнения относительно эффективности этой организации. В 1949 году на Брюссельской конференции по вопросу европейского единства он заявил: «Есть существенные недостатки в структуре ООН, которые необходимо исправить, если мы собираемся двигаться дальше. Во время войны я всегда считал, что система международной безопасности должна основываться на региональных структурах… В результате высший орган завален и запутан множеством вопросов, больших и маленьких… Бессмысленно строить купол храма мира без столбов, на которых он может стоять».

Для Черчилля Европа – во главе с Британией, Францией и в будущем Германией – должна была стать самой мощной колонной и самой большой региональной организацией на планете. Обращая внимание на то, что множество государств Восточной Европы не смогли отправить на конференцию своих представителей, Черчилль добавил: «На них надето ярмо кремлевской олигархии, и они стали жертвами самой изощренной и беспощадной тирании в истории»[2336].

В период с 1946 по 1951 год черчиллевская единственная внутриполитическая цель состояла в том, чтобы подталкивать, заставлять и резко критиковать действия правительства Эттли в экономической сфере. В 1948 году он сказал в палате: «Мы пребываем под гнетом страшного заблуждения. Социализм – философия несостоятельности, кредо невежества и евангелие зависти. Если мы не освободим нашу страну от извращенных доктрин социализма, не может быть никакой надежды на восстановление». Он произносил эти слова в разных вариациях раз за разом, в палате общин, на учредительных собраниях и встречах консерваторов. Во время одной из таких встреч в Бленхеймском дворце он следующим образом озвучил свою позицию в отношении лейбористов: «С тех пор [с 1939 года] мы столкнулись с двумя бедствиями: Второй мировой войной и первым социалистическим правительством. Приложив максимальные усилия, мы справились с первым бедствием. Сегодня перед нами стоит вопрос: «Как нам избавиться от второй?» Лейбористы «растратили» сначала американский заем, 4 миллиарда долларов, а затем щедрые поступления по Плану Маршалла, и в результате «мы теперь зависим от дальнейшей американской щедрости и кое-как сводим концы с концами, используя остатки зарубежных инвестиций и активов, накопленных при капиталистической системы в прежние годы». Из уважения к королю и стране он смягчал критику, когда выступал за границей, но дома не стеснялся в выражениях[2337].

Самой беспощадно-хлесткой критике он подвергал своего давнего заклятого политического врага Эньюрина Бивена. В июле 1948 года, выступая перед избирателями Вудфорда по случаю начала действия Национальной службы здравоохранения, Черчилль сказал: «Можно было подумать, что человек, который был только обузой в наших военных усилиях в штормовые годы и который получил высокую должность в дни победы, попытается перевернуть страницу и искупить свое прошлое… Мы называем его министром здравоохранения, но не должны ли мы называть его «министром заболевания», если рассматривать патологическую ненависть как проявление психического расстройства, нравственную болезнь, причем в очень заразной форме? На самом деле я не знаю лучшего способа ознаменовать открытие Национальной службы здравоохранения, как включить в число первых пациентов человека, который явно нуждается в помощи психиатров. У меня нет сомнений, что лучшие представители медицинской профессии согласятся, что продолжительный период уединения и полное освобождение от любых ответственных должностей пойдет на пользу и господину Бивену, и Национальной службе здравоохранения»[2338].

Черчилль был в отличной форме, и меньше всего он задумывался о том, чтобы вести себя по-джентльменски. Его речи печатались в газетах и обсуждались в пабах по всей стране. В тяжелые времена смех приносил облегчение, был необходимым лекарством. И Черчилль регулярно поставлял большие дозы этого лекарства. Коллеги Эттли по Лейбористской партии изъяснялись канцелярским языком. Черчилль – нет. Он обращался к простому человеку и, что важнее, умел, когда требовалось, говорить как простой человек.

С середины 1945 до начала 1950 года Черчилль произнес более двухсот речей, многие были довольно длинными. Он диктовал, шлифовал и произносил каждое из 400 тысяч слов своих обращений, – их хватило бы на 1000-страничный том, – которые отправлял в бой с социализмом, на защиту империи, в поддержку единой Европы. Удивительное достижение, учитывая, что в те годы он писал мемуары и выполнял обязанности в качестве лидера «теневого кабинета».