Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

30 ноября 1949 года Черчиллю исполнилось 75 лет. «Я готов к встрече с Создателем, – сказал он в тот день друзьям. – А готов ли Создатель к встрече со мной – это уже другой вопрос». Вообще-то ни один из них не был готов к этой встрече. В 1874 году, в год рождения Черчилля, выдающийся лидер консерваторов Бенджамин Дизраэли назвал выдающегося лидера лейбористов Уильяма Гладстона – которого недавно сменил в качестве премьер-министра – «иссякшим вулканом». Но Гладстон, которому тогда было 64 года, отнюдь не иссяк и еще трижды занимал этот высокий пост до выхода в отставку в 1894 году в восьмидесятичетырехлетнем возрасте. Лорд Рэндольф Черчилль смеялся над Гладстоном, называя его «суетливым стариком». Но Рэндольф умер молодым, в 45 лет, и прожил недостаточно долго, чтобы понять трюизмы, известные старикам. С наступлением нового десятилетия – и второй половины ХХ века – Уинстон Черчилль понял, что пожилому человеку стоит поторопиться, если он хочет чего-то достигнуть за оставшееся ему время. В начале января Time назвал его «человеком первой половины века». Первая половина века принесла Европе и миру череду потрясений и катастроф, написали редакторы, и Черчилль предлагал решения – терпел поражения – в составе британского правительства и выйдя из него. «То, что в 1950 году сохранился свободный мир, с надеждой на развитие и уменьшение количества бед, во многом заслуга Черчилля». Зная, что в скором времени в Британии возможно состоятся всеобщие выборы, Time предсказал, что Черчилль «будет сражаться на них – как во всех своих великих битвах – за свободу. Черчилль любит свободу»[2346].

Не все на Западном побережье Атлантики разделяли чувства Люса. Джеймс Рестон, один из ведущих политических обозревателей New York Times, позже написал в Times об обеде, на котором присутствовал Черчилль во время посещения Америки в 1949 году. «Он [Черчилль] оказался довольным толстым… У него был землистый цвет лица… Он попросил стакан томатного сока, и я подумал, что это событие достойно освещения в печати, но, как выяснилось, я поторопился, поскольку, когда гостей обносили бренди, он пожаловался, что его занимают разговорами, не оставляя времени на выпивку». Рестон подумал, что Черчилль «фыркает и пришепетывает больше обычного, но, возможно, из-за того, что был трезвым». Когда Черчилль ушел, «слегка обиженный и напряженный», доктор Говард Раш сказал: «Господи, помоги ему». Я подумал, что его [Черчилля] дни в политике сочтены». Рестон – для друзей Скотти – родился в Шотландии и испытывал врожденное недоверие к англичанам. Что до заката политической карьеры Черчилля, то на этот раз Рестон, отличавшийся прозорливостью, ошибся[2347].

Черчилль собирался провести первые несколько недель 1950 года в отеле Reid’s на Мадейре, вместе с Клементиной и Дианой. Черчилля сопровождали два секретаря и Билл Дикин; Черчилль планировал совместить приятное с полезным. Но в начале января Эттли назначил всеобщие выборы на 23 февраля. Черчилль запаковал вещи и вернулся в Чартвелл, чтобы заняться планированием кампании консерваторов. Клементина задержалась на Мадейре еще на несколько дней, а затем вернулась на Хайд-парк-Гейт, 28, где 19 января получила письмо от мужа: «После возвращения я не думаю ни о чем, кроме политики». Он проводил долгие дни в Чартвелле, разрабатывая с ведущими консерваторами манифест. Проблема, сказал он Клементине, «не что делать», а «что сказать нашему бедному, запутавшемуся народу». Он отметил, что, согласно опросам Института Гэллапа, отрыв между тори и лейбористами сократился с девяти до трех пунктов, но что четыреста либеральных кандидатов (которые только оттягивали голоса и, предполагалось, не могли занять много мест) в любом случае повлияют на окончательный результат. «Невозможно определить, сколько мест «отберут» у нас либералы». Он считал, что либералы могут рассчитывать «самое большее» на семь мест. Он закончил письмо словами: «Я очень переживаю за страну, поскольку, кто бы ни победил, не будет ничего, кроме горечи и вражды, так, словно мужчины свирепо дерутся на маленьком плоту, который вот-вот развалится.

Храни вас всех Господь!»[2348]

С наступлением нового десятилетия его артерии еще больше уплотнились и он начал терять слух. Его отоларинголог сказал, что скоро он не сможет слышать «чириканье птиц и тонкие детские голоса». Его трость была уже не модным аксессуаром, а необходимой вещью. До начала избирательной кампании Черчилль вызвал своего врача, лорда Морана. Все неожиданно «делается нечетким», сказал он Морану, все неожиданно «затуманилось», и спросил: «У меня опять будет удар?» Моран попытался успокоить его, предположив, что это, скорее всего, «спазмы сосудов» вследствие сильной усталости. Пациент, пристально посмотрев на Морана, сказал: «Не пугайте меня». Но Моран сам был напуган, когда написал в дневнике: «Мрачное начало испытаний, которые ждут во время всеобщих выборов»[2349].

Рой Дженкинс, в то время самый молодой член парламента, позже написал, что Черчилль спокойнее проводил кампанию, чем в 1945 году. Он уже не упоминал социалистическое гестапо. И хотя обвинял партию лейбористов и ее клику интеллектуалов с их программами национализации, но более сдержанно, чем прежде. Что касается внешней политики, то Черчилль в целом был согласен с Эттли и Бивеном, которые выступали за тесные связи с Соединенными Штатами, перевооружение Германии и политику сдерживания в отношении Советского Союза. Проигнорировав совет доктора не совершать агитационные поездки по стране, Черчилль объехал весь остров, выступив одиннадцать раз в городах и поселках, включая Кардифф, Манчестер, Эдинбург, Лидс, и трижды в своем избирательном округе Вудфорд. Выборы были семейным делом: Дункан Сэндис, Кристофер Сомс и Рэндольф выставили свои кандидатуры, и Старик агитировал за них. Он использовал юмор и метафоры, высмеивая лейбористов, и полностью отказался от злобных выпадов в их адрес. Во время этой кампании он придумал термин «очередитопия». 8 февраля в Кардиффе он довел бессмысленный жаргон лейбористов до абсурда: «Надеюсь, вы все овладели официальным жаргоном социалистов, которому наши специалисты, как они себя называют, хотят научить нас. Вы не должны использовать слова «нищие»; их надо называть «малообеспеченной частью населения». Когда речь заходит о замораживании заработной платы рабочего, министр финансов говорит о «приостановке роста личных доходов»… Есть еще замечательное слово, «жилая ячейка», которое в будущем должно заменить слово «дом». Даже не представляю, как мы будем петь нашу старинную песню Home Sweet Home («Дом, милый дом»). «Жилая ячейка, милая жилая ячейка, нет второго такого места, как наша жилая ячейка». Надеюсь, я доживу до того времени, когда наша британская демократия откажется от этого бреда[2350].

14 февраля в Эдинбурге он сказал, что «одним резким движением британский народ может сбросить всю мишуру социалистического жаргона и злобы, разбив их вдребезги о землю». 17 февраля в Лондоне в радиообращении к соотечественникам он опять посоветовал освободиться от социалистической мишуры движением плеч и предупредил, что второй такой возможности им может не представиться. Затем он рассказал притчу об испанском узнике, который «много лет просидел в темнице… Однажды ему пришло в голову толкнуть дверь своей камеры. Она отворилась. Дверь его тюрьмы всегда была открыта. Он вышел на свободу, на яркий дневной свет»[2351].

В Лидсе он предупредил: «Помните о том, что, будучи социалистом, премьер-министр стремится создать социалистическое государство и господин Эттли со своей партией одиноки в англоговорящем мире. Соединенные Штаты, стоящие сегодня во главе мира, категорически отвергают социалистическую доктрину. Канада отвергает ее… Помните и о том, что в Европе нет социалистического правительства вне «железного занавеса» и Скандинавии. Мне кажется, нам предлагают пройти по очень опасному пути, и пройти его в одиночку среди свободных западных демократий»[2352].