Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Реакция на речь Черчилля в Цюрихе, как и на Фултонскую речь, была в лучшем случае сдержанной. По мнению Эттли и лейбористов, задачи обеспечения европейской безопасности «проще было бы решить через Организацию Объединенных Наций». Министр финансов Великобритании Хью Далтон считал, что любая подобная инициатива должна исходить от европейских социалистов и предназначаться для европейских социалистов, позиция, которую Черчилль позже издевательски назвал «жалкой», «декларацией того, что если Европа объединится, а Британия будет играть какую-то роль в этом союзе, то только на однопартийной основе – и это партия социалистов». Любопытно, что Эттли в один и тот же день принизил грандиозную идею Черчилля и передал ему секретные документы, содержавшие информацию о присутствии 116 советских дивизий в оккупированной Европе, – по заключению чиновника из министерства обороны, этой силы было достаточно, чтобы сделать «практически возможным» «завоевание русскими Западной Европы». Дункан Сэндис, зять Черчилля и председатель движения за объединение Европы, которого Черчилль отправил во Францию, чтобы оценить реакцию французов на его «цюрихскую речь, был вынужден сообщить Старику, что французы «категорически против» воссоздания единого немецкого рейха, хотя де Голль (ушедший в отставку) «твердо верит в этот план». Но де Голль поддерживал план с оговоркой: хотя он добился единства целей Британии и Франции с возможным участием Германии, он считал необходимым сначала четко определить роль, которую будет играть Германия. Де Голль еще не был готов поддержать возрождение и перевооружение рейха[2289].

В течение ближайших восемнадцати месяцев движение за объединенную Европу набирало силу, не без помощи Черчилля. В мае 1948 года в Гааге он обратился к сторонникам интеграции Европы: «С тех пор как я говорил на эту тему в Цюрихе в 1946 году, и со времени создания в январе 1947 года британского движения за Объединенную Европу, события показали, что наши дела превзошли наши ожидания… Правительства великих держав объединились со своей исполнительной властью… Шестнадцать европейских государств объединились для решения экономических вопросов; пять установили тесные экономические и военные отношения… Взаимопомощь в экономической сфере и совместные действия по обеспечению защиты неизбежно сопровождаются, шаг за шагом, стратегией, направленной на более тесное политическое единство».

Затем он перешел к изложению основной части своего выступления, с которой были не согласны многие по обе стороны Атлантики, о включении Германии в эту новую Европу: «Некоторое время назад я утверждал, что перед победившими государствами стоит благородная задача взять Германию за руку и вернуть ее в семью европейских государств. И я рад, что некоторые наиболее выдающиеся и влиятельные французы высказывались в поддержку этого мнения. Чтобы заново отстроить лежащую в руинах Европу, чтобы ее свет снова засиял над миром, мы сначала должны обуздать самих себя».

5 мая 1949 года десять стран подписали Лондонское соглашение о создании Совета Европы. В августе Черчилль, которому для этого пришлось использовать значительную часть своего политического капитала, добился приглашения в Страсбург на первую сессию Ассамблеи Совета Европы. Это был истинный, хотя только зарождающийся европейский парламент, съезд не партий, а принципов – верховенства закона, свободы слова и международного сотрудничества. Немцев не было, но на следующий год они будут[2290].

Фултонская речь получила полную поддержку год спустя, когда 12 марта 1947 года президент Трумэн, имея в виду Грецию и Турцию, объявил на объединенной сессии конгресса, что впредь Соединенные Штаты «должны поддерживать свободные нации, их демократические учреждения и их национальную целостность против агрессивных поползновений со стороны тоталитарных режимов, подрывающих мир во всем мире путем прямой или косвенной агрессии и, следовательно, и безопасность Соединенных Штатов». Греции, в которой идет гражданская война, сказал Трумэн, требуется помощь, сотни миллионов долларов, чтобы ее не смыла коммунистическая волна. Он не предлагал военные действия, но в его словах подразумевалась угроза применения силы. Джеймс Рестон из New York Times назвал его речь такой же важной, как доктрина Монро. Хотя Трумэну понадобилось всего двадцать одна минута, чтобы объявить о глобальном изменении американской внешней политике, основа была заложена пять лет, а решающим толчком послужила записка, которую лорд Инверчепел, британский посол, безуспешно пытался передать в пятницу, 22 февраля, Джорджу Маршаллу, который месяц назад занял должность Государственного секретаря. Маршалл уже ушел с работы, но его заместитель Дин Ачесон убедил Инверчепела оставить копию записки, в которой сообщалось, что ресурсы Англии не позволят ей оказывать помощь Греции и Турции после марта 1947 года. Британия выдохлась и больше не может поддерживать свои силы – и влияние – в Восточном Средиземноморье[2291].

Новая политика стала известна как доктрина Трумэна, смелая декларация американских намерений гарантировать суверенитет не только Греции и Турции, но и государств по всему миру. Поначалу Джордж Маршалл считал это неразумным. Он воочию убедился, ведя борьбу с Черчиллем во время войны, что Балканы опасное место. Тогда он пытался заставить Черчилля умерить амбиции; теперь его собственный президент пошел по стопам Черчилля. Маршалл считал, что русские не настолько опасны, как их представляют враги, и не был уверен, что Москва может представлять угрозу для Греции или Турции.

В то время Маршалл был в Москве, где вел переговоры с Молотовым об оккупации Германии и Австрии и восстановлении производственных мощностей этих стран. Война закончилась почти два года назад, но США и СССР еще не договорились о мирных условиях в отношении бывшего рейха. Маршалл уезжал из Вашингтона в оптимистическом настроении, но ко времени возвращения домой, в апреле, все его надежды развеялись. Русские, лишив Германию и Австрию заводов и станков, сказали Маршаллу, что выжмут из них больше, несмотря на бедственное положение народа в этих странах.

Зима выдалась особенно суровой, а миллионы беженцев все еще скитались по Центральной Европе. Каждое утро жители Германии и Австрии собирали на улицах городов и поселков замерзшие тела умерших от голода сограждан и свозили их для захоронения в братских могилах. Сталин, чья собственная страна лежала в руинах (Маршалл убедился в этом), не собирался ничего отдавать и фактически настаивал на том, чтобы отложить на какое-то время восстановление Германии. Германия превратилась в пастбище, которое представлял себе Сталин (и Генри Моргентау), но оно не могло прокормить миллионы живших там людей. Единственное, что было гарантировано миллионам немцев, – так это голод. Сталина это устраивало. Переговоры в Москве только усугубили разногласия. В ближайшие пятнадцать лет американцы и русские не сядут за стол переговоров. Трумэн и Маршалл публично не высказывали свои опасения насчет намерений Сталина – в Америке Красная армия все еще считалась героической. Но доктрина Трумэна сообщила о смене курса. Она дополнила и укрепила Атлантическую хартию, как рождественская поездка Черчилля в Грецию в 1944 году. Через неделю после выступления Трумэна Дин Ачесон заявил: «Доминирующее положение коммунистов в греческом правительстве будет считаться угрозой для безопасности Соединенных Штатов». Хотя Черчилль был не из тех, кто говорил, «я же вас предупреждал», написал лорд Моран, но «Соединенные Штаты полностью позаимствовали [средиземноморскую политику Черчилля][2292].

Маршалл понимал, что только Соединенные Штаты обладают достаточной экономической мощью, чтобы вытащить Европу из трясины. Но Британия и Америка не улучшили положение с 1945 года, введя эмбарго на поставки сырья в Германию. Без заводов, без сталелитейной промышленности, без материалов для изготовления новых станков для новых заводов Германия могла только продолжать разрушаться. Теперь Маршалл это понял. Европейская экономика без участия Германии была сродни американской экономике без нью-йоркских финансов и пенсильванской стали и угля. Британская экономика тоже опускалась на дно. Это очень тревожило Дина Ачесона, поскольку Британия была одной из двух европейских стран, в которой правительство пользовалось доверием населения, где поддерживался порядок, где старые этнические конфликты не решались посредством пушек и бомб. Второй страной была Россия, и это, по мнению Ачесона, была проблема. Прошел год, как Сталин заявил о своей антипатии к Западу; даже те американцы, которые водрузили Сталина и русских на пьедестал, увидели угрозу. Ачесон и несколько человек из Государственного департамента считали, что Америка должна помочь Европе, в особенности Британии, и не только потому, что это справедливо в отношении народа, который почти два года сражался в одиночку с Гитлером, но и потому, что сильная Британия и возрожденная Европа могут усилить Америку в новом мировом порядке[2293].