Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

«Вырастает, вырастает из детской рубашонки моя вытащенная из пучины найденка!» — неудержимо фантазировал наедине перед лицом своей удачи мореход. Надуманное им пышное наименование «Славороссия» как-то незаметно стало тускнеть и терять свое первоначальное звуковое притяжение. «Какая там Славороссия! Утвердясь крепко и навечно на американских берегах Великого океана, останется одна токмо Россия — Вселенская океаническая держава, а я… я к ней путь проложил…» — думал Шелихов, оставляя только за одним собой место в будущем и забывая, как это часто с ним бывало, множество имен русских людей, чьи усилия направлялись к блистательному будущему России.

К мыслям и чувствам людей разных стран Тихого океана мореход обещал ближайшему поверенному своих дум Наталье Алексеевне найти еще более короткий и верный путь. Этот путь подсказывал Шелихову опыт его сношений с алеутами и индейцами Америки, — опыт тем был хорош, что успех предприятия оказался полный, хотя в предприятии этом силы участников были ничтожны.

Первым шагом по пути к своей заманчивой цели, сулящей огромные выгоды и славу, Шелихов считал поездку в Петербург. Печальный пример Колумба и других великих мореплавателей-компрадоров, погибших в странствованиях или от происков завистников, не оживал в кружившейся от удачи голове Шелихова.

— Там, токмо там, в Петербурге, я крылья себе обрету! — уверенно заканчивал Григорий Иванович в тишине спящего дома полуночные разговоры с женой.

— Гляди, не обрезали бы и те, что имеешь. Не видала что-то я дружбы орла с волками, — грустно и неуверенно качала головой Наталья Алексеевна и замолкала под горячими, умоляющими воздержаться от сомнения глазами своего Гришаты. — Бог один видит и знает, как я молю его о… твоем здоровье…

Часть вторая

Глава первая

Вначале декабря, получив в канцелярии генерал-губернатора от Селивонова подорожную и последнее напутствие, к кому заехать на двор в Петербурге и как держать себя со столичными вельможами, Шелихов выехал из Иркутска якобы на Урал и в Москву. Только Голиков знал, куда и по каким делам действительно отбыл его компанион по вновь возникшей и пока еще наполовину оформленной «Северо-восточной американской компании». Голиков совместно с мореходом и подписал бумаги, заявки и прошения. Составленное Селивоновым донесение, за подписью Якобия, мореход Голикову не показал, обернул в кожу и повез на груди у себя отдельно от всяких бумаг.

Шелихов не впервые выезжал в Москву и Петербург, — по торговым делам своих доверителей он бывал уже в обеих столицах и чувствовал себя на сибирском бездорожье не хуже отважного Садко в море-океане. Но в этот раз, разбогатев и гонясь за еще большим богатством и славой, он впал в сомнения перед лихой славой сибирской дальней дороги безлюдья.

В пути до Красноярска, на могучем Енисее, он не раз выпадал из столь желанного в пути бездумья и оцепенения, тревожно подымался и оглядывался из кошевы, слушая кряхтение дышавшей в морозном сне белой тайги. Иногда, проносясь мимо запорошенных снегом и инеем кедров и сосен, Шелихов явственно слышал как бы выстрелы — так сердито отзывались великаны-деревья на побудку от зимнего сна.

— Чего суматошишься? Лежи смирно и недвижно, тепло упустишь, это кедрачи откалывают ветки либо шишки: не беспокой, мол, нашего сна… А ты, господин купец, немало деньжат, видать, везешь и через то труса празднуешь, — успокаивал Григория Ивановича ямщик, с лукавой ухмылкой косясь на уложенные в ногах морехода объемистые мешки.

— Нашел дурака через тайгу деньги возить. В мешках довольствие дорожное и спирт для сугреву, а для любителей чужих денег — вот они, тульские пряники! Из них за двадцать шагов медведя без промаха уложу, если что-либо замечу, — ответил мореход и будто ненароком высунул из-за пазухи длинные дула тульских пистолетов, лежавших всю дорогу на груди — под руками были бы.

— Пряники твои что! — белозубо ухмыльнулся ямщик. — Токмо ежели на лихих людей и вправду наскочим, ты их пряниками своими не раздражнивай — отдай без спору спирт и довольствие и спасен будешь. Зимой за спирт, за хлеб-мясо варнаки сибирские, глядишь, помилуют, не зарежут дорожного человека.

— Гони, гони, до наслега не близкий путь. До вечерней звезды добежишь, кружку спиртного, так и быть, поднесу, — заминал мореход неприятные дорожные разговоры и покрепче укладывался на кожаный баул, помещенный в головах, до отказа набитый ассигнациями и жаркими червонцами, взятыми на жизнь и расходы по делу в Петербурге.

За Ачинском выбрались на бескрайную сибирскую равнину, которая раскидывалась к востоку от рек Тобола и Оби. После трудной езды по ухабистым сограм, заваленным снегом, Шелихов взбодрился. Бесконечные обозы тянулись по увалам стародавнего сибирского тракта на Тюмень, а дальше к Ирбиту и за Урал в Макарьев, Москву и даже в Петербург.

На равнине, пусть далеко отстоят друг от друга сибирские села, можно не бояться нападения лихих людей из засады в таежных завалах.

— Распустил вожжи! — все чаще прерывал Шелихов жалобы ямщика на скудость сибирской земли и алчность купцов, гоняющих обозы по этакому морозу, и прикрикивал, подражая знакомой ему фельдъегерской манере: — Гони, я по казенной надобности еду, нет охоты слезы собирать! А не по душе собачья жизнь — брось все и в Охотск к океан-морю пробирайся… к Шелихову… Слыхал о таком человеке? Он тебя в Америку отправит — там всласть заживешь… три жены будет… Заруби на носу, дуралей немаканый: в Охотск к Шелихову и… в Америку! Тамо приставов, старост и попов нет и никакой веры не спрашивают…

Заметив интерес к своим словам, мореход до перевала через Урал не упускал случая, не называя себя, поманить задавленных нуждой и бесправием людей волшебной страной. Но, перевалив Урал, Шелихов прекратил, как позже говаривал, «вербовку». На западной стороне Урала начиналась подневольная, закрепощенная Русь дворян и приказных. Шелихов остерегался поскользнуться в сношениях с нею, боялся обвинения в воровском сманивании.

Миновал Казань, с перепряжкой лошадей, и узнал мимоездом, что старый знакомец, блестящий гвардии господин поручик Державин, много лет уже не наезживал в родной город, а прежние знакомцы — семейство мануфактуриста Осокина — выбрались в Петербург после несчастья… Что за несчастье, Шелихов не хотел расспрашивать встреченного на постоялом дворе осведомителя — пьяного приказного из губернского правления.

В Нижнем Новгороде, ревнуя к славе знаменитых людей из купечества, Шелихов задержался на два дня, чтобы посетить на городском кладбище безвестную могилу, в которой якобы похоронен большой человек народа русского — Кузьма Минин, сын Захарьев-Сухорукий.

Григорий Шелихов навсегда запомнил и хранил в своей памяти слова «Истории российской с древнейших времен…» Василия Никитича Татищева, приписываемые им «гражданину» Минину. И теперь, стоя перед указанной ему безвестной могилой, с убогим, вязанным из бересты крестом, Григорий Иванович, сняв с головы малицу, шептал врезавшиеся в память слова, думая о своей российской Америке:

— «Православные люди, похотим помочь Московскому государству, не пожалеем животов наших, да не токмо животов — дворы свои продадим, жён, детей заложим… И какая хвала будет всем нам от русской земли, что от такого малого города, как наш, произойдет такое великое дело…» Славороссию к ногам России положить — вот моя клятва, Кузьма Минич! — воскликнул Шелихов в тон мининскому призыву к патриотизму россиян.

После посещения могилы Кузьмы Минина Шелихов в тот же день выехал по тракту на Москву.

В Москве также не погостил. Отслужил в часовне чудотворной иконы Иверской божьей матери, что стояла в проходе на Красную площадь, молебен за успех своего дела в Петербурге и через Тверь — Валдай — Чудово двинулся в столицу.

— Молодец Гриша! — похвалил себя Шелихов, покрывая последние версты перед въездом в Петербург. — Ничего худого про тебя не скажешь, на полатях в пути не отогревался, на постоялых дворах чайком не баловался, за два месяца, худо-бедно, шесть тысяч верст проскакал, а расскажешь — не дадут тому веры кавалеры столичные!

Завернуть прямо с дороги на двор к Соймоновым, к которым имел письмо от Селивонова, Шелихов не решился и остановился у казанского своего знакомца, сына первейшего в России суконщика, Ивана Петровича Осокина. С Осокиным Шелихов вел дружбу, а с фирмой — торговые дела.

— Каки-таки новы вести и дела завелись, выкладывай! — обратился Шелихов к хозяину, садясь после первых приветствий за стол с огромным серебряным самоваром на парчовой скатерти.

— Батюшка волей божьей… — начал хозяин, щеголеватый, не по-купечески одетый молодой человек в парике, с какими-то чудными двойными стеклышками, прикрепленными к костяной ручке, с которыми он не расставался и поминутно подносил к глазам.