Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

— Я, — сказал Шелихов, как бы оправдываясь, — в плавание только три мешка взял, а триста пуд — последнее — оставил и приказал Самойлову на сухари перепечь. Сам из-за заботы той в такую перепалку попал, что, видишь, едва ногами володею, а ты — мука вышла, сухарей не стало! Через то, что сухарей с Кыхтака не взял, и я ног едва не лишился!

— Да, — продолжал Меневский, — но сухарей к Рождеству и крошки не осталось. Как до весны дожили — одному богу известно. Ремни сыромятные варили и ели. Ворон, мышей землероек, слизняков всех вокруг подобрали… Ф-фу, вспомнить многое тошно! На ранней весне, в самый мясопуст, когда людей еле ноги носили, — лисьевские алеуты кита забили, а за ним и другого. После этого неделю, не отходя от берега, все китовину кромсали и жрали, пока одни ребра да головы с усами не остались… Немало тогда наших людей от сырости рыбьей — варить и жарить не успевали — поносом умерло…

— И много? — с тревогой спросил Шелихов, прикидывая, с какими же силами придется осваивать в это время свою Америку.

— Человечков пятьдесят, не более, — ответил с деланным спокойствием Меневский. — Но только и живые-то никуда не годятся. В возмещение потери в русской силе они женок-алеуток завели, у кого даже по две появилось, и всякой промысел забросили… Железная рука требуется туда, чтобы порядок среди хлопов навести! — картинно распрямился Меневский, сжимая под кружевными манжетами цепкие пальцы в кулак.

«Уж не ты ли эту «руку» предлагаешь?» — пренебрежительно подумал мореход, оглядывая принаряженного в английское платье Меневского, и жестко вдруг сказал:

— Ты на всех языках болтаешь, да веры тебе нет. А еще холопами, английское подхвостье, добытчиков российских обзываешь! Твои «железные руки» они вмиг тебе назад скрутят, а не то, и вовсе оторвут!..

Шелихов нахмурился. «Куда ни кинь, повсюду в заклин попадешь. Корабль и кое-какие припасы отправил, но люди… подкрепить ничтожные русские силы — этой главной задачи не выполнил, а дело, как и дом, только людьми строится. Проклятые варнаки! Обманули! Отказались плыть в Америку. Спасибо Бентам — будь он неладен! — а все же выручил при погрузке!.. А те храпы — даже к отплытию «Святителей», дьяволы беспортошные, не вышли, в кабаке Растопырихи засели, из кабака галдежом провожали».

— «Железная рука»! — насмешливо сказал вслух Шелихов.

Но Меневский помнил наставление Бентама искать примирения с Шелиховым, войти к нему в доверие и найти путь к тому, чтобы сделать морехода полезным своим новым хозяевам — Англии и ее представителям в Гудзонбайской компании. Потому толмач и вида не подал, что ему неприятна и просто оскорбительна издевка Шелихова. Меневский был нахален, но умен, гибок и искушен в интригах. Воспитание, полученное в коллегии отцов иезуитов, панские происки на сеймах времен крушения польской государственности, панские заигрывания с всепожирающим русским царизмом, даже собственная судьба и ссылка на каторгу, из которой извлек его Шелихов, приучили Меневского все переносить, ни перед чем не теряться, ловить момент удачи, а если нужно, и терпеливо выжидать…

И, с невозмутимым спокойствием посматривая на морехода, Меневский думал: «Главное — и это прежде всего — надо как-то втолковать все же купчине, что я нечаянно к Бентаму попал».

— Досконально знаю, что веры мне нет — вы считаете меня перебежчиком, но службы своей английскому полковнику я не предлагал, пан Шелихов! — Меневский грустно покачал головой и на мгновение опустил глаза, как бы в огорчении перед таким напрасным обвинением. — Но нет, я не перебежчик, я… Разве смел бы я стать перед вами с лицом Каина? Пан Самойлов…

— С каких это пор и я, и Самойлов, русские мужики, в паны у тебя попали? Привык новых хозяев мистерами величать? — ядовито усмехнулся мореход. — Приласкаться к панам хочешь? Ну, вали, вали, чего сказать собирался.

Меневский хотел было в отместку за это огорошить Шелихова — сказать ему о гибели Самойлова, но опомнился и по-прежнему спокойно продолжал:

— Чтоб отвлечь добытчиков от дурных мыслей о хозяине и унять смутьянов, господин Самойлов собрал компанию в пятнадцать человек и выехал в Кенайские земли искать англичан…

— Каких англичан? Откуда попали англичане к кенайцам? — насторожился Шелихов.

— Мистер Бентам как раз прибыл на Кадьяк и просил Самойлова помочь выбраться заблудившимся в Кенаях англичанам… За их нахождение и помощь мистер Бентам обещал доставить не позже будущего года необходимые нам припасы и продовольствие… Я переговоры эти тогда толмачил и все знаю…

— Неужто на эту удочку попался Константин Лексеич и бросил Кадьяк на поток и разграбление? — громыхнул Шелихов кулаком по столу. — Почему же он тебя для разговора с англичанами не взял, а оставил на Кадьяке?..

— Я тогда болен был, — нашелся Меневский, чтобы прикрыть неувязку в своих словах, — при смерти лежал.

— А когда Самойлова выпроводили — воскрес, сбежал и в Охотске объявился сказки плесть? — начал догадываться Шелихов об истине в хитросплетенной лжи Меневского, багровея и еле сдерживаясь, чтобы не схватить перебежчика за ворот. — Самойлова, Константина Лексеича, где ты оставил, когда к Бентаму сбежал?

— В К-кен… наях, — неуверенно выговорил Меневский, понимая, что у него не хватит духу сознаться, как он воспользовался дошедшими на Кадьяк вестями о гибели партии Самойлова и его самого в стычке с индейцами-кенайцами. Вестники несчастья передавали даже, что Самойлов и его отряд — все погибли на кострах и под стрелами кенайцев. — Я на байдарке отправился на корабль к мистеру Бентаму спросить совета, как быть и что делать… Спустился к нему в каюту, а когда вышел из нее, увидел, что корабль на всех парусах несется в открытом море и Кадьяк уже в тумане скрылся, — я попал в плен…

— А теперь из английского плена попадешь в тюрьму к Коху! — неожиданно прервал Шелихов.

— Куда угодно, — не растерялся толмач, не сомневаясь, что Бентам найдет способ вырвать его из коховской тюрьмы. — Но Кох… бездушный палач Кох, — сделал Меневский последнюю попытку смягчить Шелихова в расчете на неприязнь морехода к Коху после событий, закончившихся убийством Хватайки, о чем Меневский уже знал во всех подробностях. — Страшно попасть в руки Коха, он может убить меня и ничем не ответит за убийство несчастного ссыльного…

За все время пребывания в Охотске Шелихов не мог отделаться от укоров совести в косвенной причастности к убийству смелого варнацкого старосты Лучка. Пусть Лучок требовал невозможного и даже оскорбил, назвав мошенником… Но что вышло? Лучок правым остался — безвинно пострадал, а он, Шелихов, достойный мореход и купец именитый, покоя не имеет. Шелихов вспомнил старые беринговские амбары, брошенного в мусоре убитого Лучка и тяжело вздохнул.

— Убирайся, черт с тобою! — сказал он. — Хоть и чувствую, что ты виноват, не хочу в кознях твоих пачкаться, неровен час — сам обмараешься. Да и не поправить дела, если и случилось что недоброе…

В обратном пути на Иркутск воспоминания о смерти Лучка и предчувствие гибели Самойлова не давали Шелихову покоя, — скорее бы добраться до дому, рассказать обо всем и поделиться заботами с женой.

С этими мыслями мореход, пробираясь через таежную глухомань вдоль реки Лены, через редкие, отделенные друг от друга сотнями верст якутские и тунгусские стойбища, вернулся домой и, окунувшись в сытую, теплую домашнюю обстановку, не проронил ни слова — нехорошо перекладывать на плечи жены такую гнетущую тяжесть. Она помнит Лучка, перед отъездом в Охотск наказывала: «Увидишь Лучка, подари ему теплый азям…» «Нечего сказать, обдарил я Лучка! А Самойлов, Константин Лексеич… Нет, лучше и не заикаться, да и тревога раньше времени: без основания хороню дорогого человека. Вернется старик в будущую навигацию — посмеемся над моими панафидами!»

Так Григорий Иванович, окончательно утвердясь в намерении утаить про охотские события и полученные из Америки темные, плохие вести, с головой ушел в подготовку предстоящего решительного свидания и разговора с Селивоновым о донесении государыне и, кто знает, может быть, о поездке в Петербург.

— Здоров, здоров, Григорий Иваныч, экий ты двужильный, дважды за полгода через воды и дебри таежные на Охотск промахнул!.. Ну-ну, рассказывай, каких дел натворил! — шумно встретил Селивонов морехода, пришедшего к нему на дом спустя несколько дней после возвращения.

Шелихов сдержанно рассказал об охотских событиях и о том, что Кох будто бы воспротивился и не разрешил переселения «клейменых» в Америку. Говоря же об убийстве Хватайки, как о «несуразном обхождении с русскими людьми», он попросил привлечь Коха к ответственности.

— Нет, таким путем до Коха мы не доберемся, — ответил Селивонов, выслушав сетования Шелихова. — Да и что Кох сделал противозаконного? Убил варнака на побеге? За это не взыскание — поощрение полагается. На себя пеняй, Григорий Иваныч, и — мой совет — плюнь на нестоящее слов огорчение и подлинного дела не упусти… Сочинил я, рассмотревши твои бумаги, всеподданнейший рапорт от иркутского и колыванского генерал-губернатора и кавалера Якобия на имя государыни императрицы… Видишь, на шестнадцати страницах? Слушай и, ежели что поправления требует, замечай, потом поздно будет, когда отдам перебелить борзописцу каллиграфу…