Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

— И вас прошу последовать за мной, как… как ответчика.

Предложение Коха идти в портовую канцелярию в качестве обвиняемого по жалобе варнаков жестоко обожгло самолюбие Шелихова. Он оглядел их со злобой и вмиг перерешил: «Никакого примирения с артелью и никакой отправки ни одного храпа на «Трех святителях» в Америку!»

— Останься на месте, оберегай кладь, Истрат Иваныч, — сказал он греку. — С этой рванью никаких тары-бары не разводи! Через короткое время вернусь, тогда решим, как грузить будем!

И, негодующе сдвинув морскую шляпу-блин на затылок, Шелихов нарочито неторопливо зашагал в портовую канцелярию в след скрывшемуся за бугром Коху.

— Ишь, рвань голозадая, я ее кормил-поил, а они под какой срам подвели, — бурчал он, отбрасывая ногой попадавшиеся на дороге камни. — Галдеж подняли, прямой бунт учинили, Лучок в лицо мошенником обозвал, бродяга, купца именитого, и я же виноват! Кох, крыса канцелярская, ответа спрашивает, чего доброго — всамделишно судить будет… И за что, за кого терплю! — Шелихов вспомнил спокойное лицо Хватайки, когда тот вышел из толпы к Коху, и с отвращением сплюнул. — Погоди ужо, я твоего изгальства не забуду!..

Вдруг впереди себя он услышал гортанные вскрики невидимых за холмом казаков-бурят и визгливый голос Коха: «Держи его! Стреляй!»

Прогремело несколько выстрелов, и все смолкло…

«Что такое? Неужто… — Григорий Иванович остановился, почувствовав неприятный холодок под ложечкой. — По Лучку стреляли, — мелькнула мысль, а с ней — предчувствие какой-то непоправимой беды, которая темным пятном может лечь на едва пробивающиеся ростки русского дела в Америке. — В который раз немчура проклятый мне карты путает! — досадливо морщился Шелихов, стараясь собрать бессвязные мысли. — Не иначе — убили… «братские» белку в голову без промаха бьют… Как я людям в глаза смотреть буду? Докажи теперь народу, что неповинен я в крови дуролома этого… По всей Сибири разнесут: заспорил, мол, с Шелиховым несчастный варнак о деньгах заработанных, а тот мигнул немцу Коху: мол, прикончи… Одна надежда была укрепить дело — заселить новую землю гулящими, все же русским корнем, а ныне — ау! Перебежит черная слава вольную дорогу… И дернул же бес меня в Лучка пальцем тыкать! — сокрушенно вздохнул Шелихов над участью Хватайки. — Чего доброго этот не столь уж важный в таких условиях случай затруднит, а может даже приведет к полному крушению намеченный на первое время план действий…»

Несмотря на одышку в ходьбе, мореход в несколько прыжков взбежал на холм. Вниз с холма спускалась дорога в порт, по сторонам ее серели первые, еще командором Берингом лет пятьдесят назад выстроенные и теперь уже полуразвалившиеся, каменные портовые амбары.

На дороге и у амбаров никого не было. «Сбежал Хватайка. Молодец! За ним, видно, и побегли все, ловят», — обрадовано подумал Шелихов и быстро двинулся вниз, чтобы помешать расправе с беглецом в случае поимки.

Проходя мимо разрушенных амбаров, отходивших от дороги в глубь портовой территории цепочкой, Шелихов увидел через пролом стены глубинного амбара Коха с его людьми. Они копошились и разглядывали что-то лежащее на земле.

— Кончал! — услышал мореход торжествующий возглас бурята.

Лучок лежал неподвижно, перевернутый лицом в загаженный мусор. Задранные на голову лохмотья пестрого азяма открывали на обнаженной спине четыре кровоточащих раны под лопатками и на пояснице. «Стреляют косоглазые точно, на смерть», — содрогнулся Шелихов, хотел сказать что-то резкое и крепкое Коху, но вместо того снял с головы свой блин, поклонился мертвому телу и вышел.

— От Коха не убежишь, — самодовольно укорил убитого совестный судья. — На небе бог, а в Охотске Кох! — послал асессор свое излюбленное словечко в адрес выходившего на дорогу морехода. — Оставить на месте, варначье сами подберут, — сказал он бурятам и тоже пошел на дорогу.

В кабаке Растопырихи, где уже сидели вернувшиеся с берега артельные, слыхали выстрелы. Высмотрели возвращение одного только Шелихова к оставленной на берегу под присмотром приказчиков клади, заметили, что Лучка среди выбравшегося из разрушенных амбаров отряда Коха нет, увидели, как погрозил кулаком Кох в сторону собравшихся на бугре беглых, и все поняли…

— Видать, навеки доказал наш Лука Прокофьич Хватов купецкую и чиновную подлость, сумневаться не приходится, — махнул рукой в сторону Беринговых амбаров безносый и безухий храп Неунывайка, впервые назвав хлопотливого и неустрашимого Лучка его полным человеческим именем.

В сумерки десятка два храпов спустились на дорогу, обшарили брошенные амбары и нашли тело Лучка. Скрестив три пары рук, они, подменяясь на вьющейся в гору скользкой тропе, перенесли на них своего старосту в кабак и положили на стол, выдвинутый на середину избы. Потом уселись вокруг, кто на чем стоял, и справили хмурые поминки.

Ночью, когда выставленный Растопырихой по такому случаю безвозмездно бочонок водки подходил к концу, без попа отпели бесстрашного предстателя артельных интересов.

Приканчивая бочонок, храпы пустили с злыми прибаутками вкруговую объемистую посудину. Они словно наливались из нее решимостью выйти с мертвым телом в ночь, под зарядивший во тьме охотский холодный дождь. Надо было успеть до утра захоронить убитого без помехи. Мало ли что может забрести в голову Коху или охотскому старосте!..

— Споем, други, на прощание любимую Прокофьича, проводим товарища-бродягу в могилу честь честью, — предложил кто-то из храпов, когда уже подняли тело Лучка на подведенных под него, вместо носилок, заступах и кайлах.

— Дельно… ты и заводи голос, а вы, мужики, согласно подхватывайте, да не горланьте: и ночь ухи имеет… Покладите его обратно на стол!..

И понеслась над телом Лучка, замотанным в неведомо откуда раздобытый кусок издырявленной парусины, широкая, как река в разливе, бытовавшая среди наводнявших Русь бродяг, замечательная сложным многоголосием песня:

Ах, станы ли вы, станочки, станы теплые!Еще все наши станочки поразорены,Еще все наши товарищи переиманы,Я остался добрый молодец одинешенек в лесах.

. . . . .

Как задумал я перебраться на ту сторону,На ту сторону на далекую…

— …на да-а-леку-ую… — замер, взвившись на предельную высоту, подголосок, и за ним:

Сам кончаться стал —

горько вздохнули голоса основной мелодии.

Сам кончаться стал… —

подтвердила чья-то рокочущая октава.

И снова, словно оторвавшись от бездыханного тела Луки Хватова, многоструйным и бодрым потоком разлилась песня, в единодушном слиянии чувств и чаяний «клейменых» с хранимым в народной памяти грозным и широким, как море, именем:

Вы положите меня, братцы, между трех дорог,Между Киевской, Московской, славной Питерской,И пойдет ли, иль поедет кто — остановится,Что не тот ли тут похоронен вор-разбойничек,Сын разбойника, сын удалого Стеньки Разина.

Ночь, как оказалась, действительно имела уши. Шелихов, вернувшись на берег к клади, сваленной в облюбованном для погрузки месте, не нашел решения, как начать работу, и остался ночевать при своем добре, опасаясь налета обиженных храпов.

Разбуженный зачастившим с полуночи дождем, начал он возиться в темноте с установкой наспех одной из отправляемых за океан палаток и услышал песню, доносившуюся из кабака на бугре. Вслушался и догадался, что это каторжные приволокли туда убитого Хватайку и по-своему снаряжают его в последний путь. «Поминают богов своих: наибольшего Стеньку Разина… сейчас и молодшего Емельку Пугачева вплетут… Воровские боги, сколько от них безвинных людей загублено, сколько купцов ограблено», — раздраженно и зло думал Шелихов. Но сознание своей виновности в бессмысленной и безнаказанной гибели человека росло. Он боролся с голосом совести, приводил, казалось, правдивые доводы здравого смысла и ничего сделать все же не мог, как не мог и не слушать долетавшую до него в ночной тьме кабацкую песню.

«Видит бог, не хотел я смерти Лучка!» — перекрестился Шелихов в испуге перед собственной слабостью, подобрался и залез в расставленную палатку. «Где я завтра людей на погрузку найду? Старожилы — воры записные, да их и не уговоришь, забоятся отместки каторжных — красного петуха под крышей… Ин, ладно, не застряну… Храпы тыщу вымогали — три отдам, а «Святителей» через неделю в море выряжу!» В защиту от беспокойных дум и бессонницы мореход завернулся с головой в брошенный на промокшую землю медвежий мех и, как полагается человеку, уверенному в своей силе и правоте, сумел заснуть.

Глава пятая