Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

— Батюшка волей божьей… — начал хозяин, щеголеватый, не по-купечески одетый молодой человек в парике, с какими-то чудными двойными стеклышками, прикрепленными к костяной ручке, с которыми он не расставался и поминутно подносил к глазам.

— Умер? — живо подхватил Шелихов, припомнив строгого, но хлебосольного, гостеприимного фабриканта сукон.

— Мученической смертью… Заспорили мужики — сукновалы и трепальщики шерсти — в который раз о деньгах и харчах плохих… разве этот народ бывает доволен! Батюшка, правду сказать, крутенек был — ударил какого-то палкой: не горланьте, мол, смерды… Ну, они и бросили его в чан с поташем горячим! Войска вызывали усмирять иродов сиволапых, кнутом учили и в Сибирь немало народу погнали. Только что с того, нет родителя! — вздохнул наследник и поднес стеклышки к глазам, чтобы скрыть искорки радости от того, что так неожиданно стал хозяином огромного дела.

— М-да… конешно, бывает такое, — раздумчиво произнес мореход и, потеряв охоту продолжать разговор, попросился отдохнуть с дороги: с завтрева, мол, по хлопотам своим начну мотаться… Предстояло еще раз хорошенько продумать, откуда начать, кому что сказать, кого и о чем просить можно.

Роскошная обстановка дома Осокина, снятого за бешеные деньги у безвыездно проживавшей в Италии княгини Барятинской-Гольдштейн-Бек, и изменившаяся внешность Осокина, предложившего ему во время чаепития шипучего французского вина — названия его Шелихов так и не упомнил, — породили тревожное беспокойство. Сумеет ли он найтись и держаться с большими людьми столицы, как того требует важность дела, ради решения которого очутился он здесь, одолев такие пространства?

За подсчетом в кровати географических миль моря и суши, пройденных им в жизненных скитаниях, мореход и уснул.

На другой день поутру Шелихов, с не изменяющей ему верой в удачу, кинулся в глубокие водовороты столичного моря.

Среди праздников и затей пышного царствования Екатерины II Америка Шелихова и русские интересы в этом далеком и свободном уголке Нового Света встретили дурной прием у больших и малых, пустых и серьезных людей. Вершители судеб Екатерининской империи, включая самое царицу, прошли мимо уже многих славных изобретений того времени, на столетие опередивших техническую мысль Запада, — не заметили ни Ползунова, с его первой в истории паровой машиной, ни Кулибина, после смерти которого осталось тридцать семь неиспользованных ценных изобретений, ни Фролова, конструктора и строителя сложных гидротехнических установок, построившего в 80-х годах на Урале металлургический комбинат, приводившийся в действие силой воды; главные вельможи, правители страны, пренебрегли даже великим зодчим Баженовым и круто расправились с Новиковым и Радищевым.

Пламя Пугачевского восстания, несмотря на пятнадцатилетнюю давность, оставило неизгладимый след в сознании правящей верхушки русского общества. Любой общественный почин, если он мог вызвать интерес и сочувствие народной массы или если он зародился среди людей «подлого звания», порождал скептическое отношение и заградительные рогатки сверху. Почин малых людей мог рассчитывать на одобрение только в таких делах, как введение новых фигур полонеза или новой комбинации шитья золотом и драгоценными камнями парадных камзолов и роб, одобрялись все пышные растраты средств, создававшихся закрепощенным трудом.

В вековой борьбе с врагами русский народ воспитал в себе самоотверженное чувство подчинения своих дел и начинаний государственному началу. Это государственное начало, как казалось людям, олицетворялось государем, а дедовские рассказы о петровских временах подкрепляли представления о том, что народное благо действительно является единственной целью дел и мыслей государей. Так понимал назначение царствующих особ и Григорий Шелихов, человек крупного масштаба и живого ума.

Увлеченный своими широкими планами, он, самообольщаясь надеждами на внимание короны, упорно искал государственной связи собственных и народных интересов в вершине государства — во дворце, не замечая, что дворец этот отгородился и от народа и от его выдающихся людей неприступной стеной царедворческого этикета. Шелихов не понимал да и не видел непроницаемого царского окружения — людей случайных, равнодушных и даже враждебных его целям.

Осенью 1787 года Турция, подстрекаемая Англией, Швецией и запутавшимся в собственных делах французским королем Людовиком XVI, объявила войну России. В Иркутске поначалу об этом прошел только какой-то смутный слух. Вести о войне были столь глухи, что, приехав в Петербург, Шелихов растерялся: он даже и не подозревал всего коловорота уже развернувшихся событий. Он и представить себе не мог, с какими непреодолимыми преградами столкнется в столице при попытке получить аудиенцию у царицы: как-никак он клал к ее ногам огромную, открытую им часть Нового Света!

Понадобились две недели пребывания морехода в столице, чтобы он наконец кое-что уразумел. В присутственных местах и передних высоких вельмож Шелихов тратил часы и дни на бесплодные усилия вызвать внимание начальства к тому кладу, который он привез в столицу. Он искал покровителей и их поддержки, чтобы предстать перед самодержицей, а его выслушивали с улыбкой или просто с обидным хохотком: забавно, мол, врешь — и, едва кивнув головой, выпроваживали.

Шелихов мало-помалу стал проникать в нравы чиновных людей. Без случая, понял он, ходу не найдешь — и прекратил выжидательное сидение в приемных. Все надежды мореход возложил теперь на возвращение с олонецких заводов председателя берг-коллегии генерал-майора Михаила Федоровича Соймонова, сына покойного основателя штурманского училища в Охотске. Соймонов, по словам Селивонова, единственный в Петербурге человек, способный оценить сделанные Шелиховым для России приобретения, к тому же он известен государыне и дружен с председателем комиссии по делам коммерции графом Александром Романовичем Воронцовым.

Попасть же к государыне-матушке и впрямь было трудно не только какому-то сибирскому купцу-мореходу, а и гораздо более важным особам.

Воинственное настроение и военные дела, как и неотложные литературные занятия, поглощали дни и недели государыни императрицы так, что для приема частных лиц времени у нее не оставалось. Об этом неопровержимо свидетельствовали и записи в «Дневнике» ее секретаря Александра Васильевича Храповицкого. Прирожденный царедворец, Храповицкий был приближен царицей к престолу нарочито для истории. Тонко понимая возложенную на него задачу, Храповицкий находил случаи забывать свой дневник на секретарском столе, и царица, читая его, могла проверять, сколь беспристрастно отражает ее современник в зеркале истории.

«…Пойти с добрым ветром и сильными пушечными выстрелами, — будто записал Храповицкий напутствие царицы адмиралу Ушакову на объявленную Турцией войну, — приветствовать великого султана и его недостойных советников с добрым утром».

И далее запись о выраженном царицей удовольствии по поводу придворного праздника, данного после того, как Суворов сбросил под Кинбурном турецкий десант в море:

«…Говорено с чувствительной признательностью о народе, что в 25 лет приобрела доверенность. Никто теперь при начатии войны не унывает, все военные охотно идут в сражение».

В феврале Соймонов вернулся в Петербург, и Шелихов в тот же день отправился к нему. Морехода принял суровый, плечистый генерал, истый сибиряк, закаленный сибирскими морозами. Прочитав письмо Селивонова, поданное мореходом, генерал отодвинул, не рассматривая, выложенные Шелиховым бумаги и карты в сторону, и пробурчал дружелюбно:

— Садись, голубчик, и обскажи попросту, своими словами, что испытал, видел и сделал купно с товарищами по плаванию… Кстати, много ли у тебя из первооткрывателей людей в живых осталось?

Последним вопросом Соймонов дал тон беседе, и Шелихов понял это. Генерал с живым интересом выслушал полуторачасовой доклад Шелихова об Америке и планах на будущее. Особенно понравился генералу «страдалец Сысойка», поросенок, завезенный Шелиховым из Охотска в Америку, которому, пока он пришел в возраст, хищные и назойливые американские вороны «кокатокли» общипали закорючку хвоста и уши.

— Гляди, это тебе предупреждение, — заливался смехом Соймонов, — не оторвали бы тамо и вам хвостов… Так, так… Хочешь, говоришь, просить государыню границы поставить английским судам и других держав, а еще просишь дозволения компании завести торговлю с Японией, Китаем, Кореей, Индией, Филиппинскими и прочими островами, по Америке же с гишпанцами и с бостонцами? — ухватил Соймонов существо замыслов и намерений Шелихова. — А еще обнадеживаешься испросить у ее императорского величества помощи в пятьсот тысяч рублей и судна из Охотского порта, под залог от компании. И немного ты просишь, а не пройдет! — с сожалением развел руками генерал. — Одну войну уже имеем и знаем, что Англия в ней мутит, потому воевать с Китаем или еще каким народом побоимся… Великие мастера английские лорды и купцы интриги политические плести! Ну, да ничего, ничего, бог не выдаст, свинья не съест… Ты духом не падай, — утешил Соймонов морехода, — держись своего курса, а я поговорю с графом Воронцовым и Безбородко, Александром Андреевичем, этот силен сейчас при государыне, выхлопочем тебе прием и вспоможение.