Сказания древа КОРЪ - Сергей Сокуров

В то время внешняя политика России формировалась в кабинете графа Нессельроде. Неистовый австрофил не скрывал своего раздражения Черногорией и всеми этими «славянскими попрошайками, путающимися под ногами великих стран». Но в 1833 году облачка, омрачавшие русско-черногорские отношения, накапливались далеко, на горизонте. Небо над головой оставалось чистым. Император Николай, человек воспитанный и великодушный, был внимателен и благосклонен к правящему собрату по вере, обращался с ним, как с равным, будто принимал коронованную особу какого-нибудь немецкого герцогства. У наделённого почти княжеской властью инока голова от почестей не вскружилась. Пётр давно усвоил, что главное достоинство мужчины и вождя – умение владеть собой. Он ничем не выдавал своих чувств в беседах с властелином полу-мира.

Через несколько дней после описанного эпизода в покоях Александро-Невской лавры Их Величества с семьёй и свитой, высшие сановники империи присутствовали в Преображенском соборе на торжественном рукоположении Святейшим Синодом двадцатилетнего архимандрита в епископы и возведении его в сан владыки Черногории. С того дня патриоты и зарубежные благожелатели Црной Горы стали называть молодого архиерея за глаза митрополитом, хотя только на следующий год российский Синод утвердит его в сане архиепископа, а митрополитом Черногорским и Бердским – спустя десятилетие.

Торжественное событие запечатлел маслом на полотне художник Моргунов. На втором плане, слева от владыки в архиерейском облачении, написан худощавый юноша с густой шевелюрой над невысоким, покатым лбом. Через 200 лет экспертиза покажет: это Дмитрий Каракорич-Рус, с того дня уже не помощник секретаря Влыдыки, а второй его секретарь и советник.

Глава II. Всесильный министр

Выдался чудесный день. Государи гуляли в Летнем саду. Их сопровождали придворные и послы европейских стран. Царь облачился для прогулки в зелёный мундир Преображенского полка. Черногорцы пестрели экзотическими одеждами. Епископ Негош посчитал возможным появиться на публике в национальном платье. На нём, поверх белой рубахи навыпуск, подпоясанной золототканым кушаком, надеты были красный жилет и безрукавка такого же цвета. Он был в чёрных коротких шароварах, на дюйм ниже колен; под белыми чулками обрисовывались мускулистые икры ног. Для прогулки по аллеям сада горец выбрал изящные, плетённые из полос тонкой кожи опанки, которые глазеющая публика весело прозвала лаптями. Голову Владыки покрывала капа. Грудь украшали серебряная звезда, крестик на колодке и медаль – награды скупщины.

В полдень в Петропавловской крепости ударила пушка. Царь заметил на французском языке:

– Хорошо бы ввести в европейскую традицию, господа, чтобы орудия звучали только по такому поводу.

Пётр Негош, который читал по-французски, но затруднялся, слыша галльскую речь, вопросительно оглянулся. Моментально последовал перевод на русский и сербский языки.

Император с интересом посмотрел на толмача. Юноша был типичным горцем славянского юга: острое лицо, сухощав, тёмноволос. В свите Негоша он выделялся непокрытой головой. Его соотечественники, казалось, и в постели не снимали подобие чёрной шапки-кубанки.

Заметив взгляд царя, переводчик с достоинством представился:

– Советник и второй секретарь его преосвященства Каракорич-Рус, Дмитрий Петрович.

– Где вы учились русскому языку?

– В семье. Мой отец – русский дворянин Пётр Борисов.

– Вот как! А вы – Каракорич-Рус? «Рус» понимаю. А Каракорич?

– Эту фамилию, ваше величество, отец получил, побратавшись с воеводой Александром Каракоричем и женившись на вдове его брата, родившей меня.

– А как дворянин Борисов очутился в Черногории?

– Батюшка сказывал, что он попал в плен к французам в четырнадцатом году. Бежал вместе с моим черногорским дядей.

– Удивительно! Прямо авантюрный роман. Отец жив?

Вопрос смутил царского собеседника.

– Он недавно умер… от раны.

Николай Павлович, не сводя с него тяжёлых, на выкате, глаз, названных недоброжелателями «оловянными», что-то обдумывал. Наконец сказал:

– Вы мне интересны. У меня появилась мысль насчёт вас. Разумеется, – царь перевёл взгляд на Петра Негоша. – Я вначале должен обсудить её с его преосвященством.

Послы переглянулись. Представитель кесаря подумал о том, что надо бы уведомить Вену о заинтересованности Николая I в полу-русском секретаре-советнике Негоша. Хоть и мал народец, да опасен своей непокорностью, соблазняет подданных Габсбургов на Балканах химерами независимости.

Николай, сам рослый, но уже массивный, взяв архиепископа под руку, прибавил шагу. Для окружающих это было знаком. Они отстали, дав простор беседе tete-a-tete двух государей. Свободный от всеслышащих ушей, царь приступил к задуманному разговору:

– К сожалению, мой дорогой брат, в отношении Черногории я вынужден проводить две политики: одну скрытую, искреннюю, другую – для Вены, Стамбула, Лондона, всё чаще для Пруссии. Вот ещё Франция… Прав Талейран, ничего не забыла и ничему не научилась. Словом, перед ними – никаких особых отношений с балканской страной, никаких предпочтений…

Это была преамбула, ничего нового правителю Црной горы не открывающая. Сделав паузу, император заговорил о «появившейся мысли» в беседе с Дмитрием Каракоричем. Но с этого момента заинтересованный слушатель будто оглох.

Его внимание привлекли двое, вышедшие из боковой аллеи наперерез кортежу. Одним взглядом Пётр II охватил молодую пару, в которой женщина, писаная красавица, возвышалась над спутником. На ней было изящного покроя белое платье, чёрный корсаж с переплетёнными тесёмками, на голове – палевая соломенная шляпа с большими полями; длинные белые перчатки подчёркивали совершенные линии рук. Но большее внимание Негоша привлекла не женщина, нежное, юное создание, на которую можно было бы смотреть часами. Привлёк среднего роста, стройный мужчина лет тридцати пяти, одетый по последней моде (фрак, жилет, цилиндр), но как-то небрежно. Тёмные, слегка углублённые глаза на небольшом бледном лице, чётко очерченный рот. Петербургского денди несколько портил широковатый нос. Из-под полей цилиндра выбивались курчавые волосы. Чётко очерченные брови и полные бакенбарды придавали этой некрасивой, но привлекательной физиономии экзотический, нерусский вид. Когда и где он, Пётр Негош, мог встречать этого человека?! То, что видит это лицо не впервые, архиепископ не сомневался. Какой-то особый магнетизм исходил от «знакомого незнакомца», волнуя в душе господаря поэтическую струну. Именно её.

Между тем кортеж приблизился к боковой аллее. Молодая пара, разъединив руки, поклонилась императору. Николай ответил величавым наклоном головы и вновь вернулся к своему монологу. Мужчина улыбнулся женщине, показав зубы снежной белизны. Кортеж миновал перекрёсток, а правитель Черногории всё ещё оставался глух к словам царственного спутника, борясь с сильным желанием оглянуться.

Вернёмся на несколько минут назад. Когда свита двигалась вслед за хозяином русской земли и его гостем, второй секретарь архиепископа почувствовал прикосновение пальцев к своему локтю. Оглянулся: ему улыбался, словно с клюквой во рту, граф Нессельроде, представленный черногорцам в первый день их визита в столицу. Вице-канцлер империи также управлял Министерством иностранных дел.

Столь высокому положению никак не соответствовала внешность Карла Васильевича. Носатый пигмей, скорее семит, чем пфальцский немец, за которого себя выдавал. Ноги тонкие, как у кузнечика, словно с вызовом обтянутые белыми панталонами. Дмитрий сам был роста незавидного, но его высокопревосходительство едва доставало ему до подбородка. Вот уж подгадали родители известного дипломата, выбрав младенцу имя! Ведь карлы и карлики в русском языке синонимы. Телесные недостатки покрывались голосом. Голос был поставлен многолетними упражнениями в канцеляриях и департаментах, где лютеранин Карл-Роберт командовал подчинёнными, с усилием заставляя себя на несколько часов становиться русским.

Россию сей космополит глубоко и откровенно презирал, повторяя при случае: «Я служу не России, а императору всероссийскому. Да, есть толковые и среди русских. Жаль, что они не родились немцами».

Не будучи одарённым дипломатом и политиком, он скромные свои задатки развивал с немецким тщанием под руководством отца Вильгельма, российского посланника в Лиссабоне. А мать, еврейка Луиза Гонтарь, научила отпрыска гонимого народа не только выживать при любых обстоятельствах, но и достигать успеха на любом поприще, шьёшь ли ты сапоги на заказ или договор между странами. Карла Кисельвроде (так за глаза называла его челядь) был исполнительным наёмником Александра I, потом его венценосного брата. Однако позволял себе, бывало, опасную для карьеры самодеятельность – «подправлял» в дипломатической практике Высочайшее Мнение. Одни видели в этом твердолобое упрямство, чему подвержен был, словно приступам подагры, «вечный старец». Другие подозревали, что немец, отнюдь не обрусевший, следовал каким-то инструкциям из-за рубежа. Не исполнять их, видимо, значило для него подвергаться ещё большему риску. Число сторонников последней версии с годами росло. Ибо «юношеская любовь» Нессельроде к некоронованному властителю Австрийской империи, Меттерниху, выдерживала испытания десятилетиями, вызывая толки, пересуды, изумление Европы. Казалось, выполняя волю своего государя, он всегда задавался вопросом «а что скажет Меттерних?» Наиболее проницательные, ломая голову над секретом подозрительной пары, заподозрили Священный союз. Эта стремительно стареющая дама всё ещё сохраняла способность нравиться преданным сторонникам монархической идеи – австрийскому немцу и русскому немцу. Императоры и короли, царедворцы всех рангов пуще межгосударственных войн боялись революций, вошедших в печальную моду после 1789 года. К революциям они стали причислять все национально-освободительные войны. В восстаниях греков и сербов, в длящейся столетиями обороне Црной горы виделись ими бунты, направленные против своего брата, султана. Хотя страж проливов симпатий ни у кого не вызывал, тем не менее, считался монархом законным по воле Божьей, то бишь Аллаха.