Сказания древа КОРЪ - Сергей Сокуров

Збышек стал участником Варшавского восстания в свои неполные шестнадцать лет, как попадает в уличную драку случайный прохожий. Ноябрьским утром 1830 года он заглянул к приятелю в военную школу подхорунжих и застал там необычное возбуждение и бряцанье оружием. «Что у вас?» – «Выступаем». – «Куда?» – «Бить москалей». – «За что?» – «За Польшу». – «Я с вами!» – «Держи пистолеты».

Збышек не успел как следует понюхать пороха. Его продержали в охранении городского арсенала, пока в поле то поляки трепали русских, то русские отвечали им сторицей. Наконец, в августе 1831 года, фельдмаршал Паскевич начал штурм Варшавы. Кровопролитие продолжалось тридцать шесть часов. Оружие из арсенала выбрали, порох кончился. Какой-то старый жолнер, расстреляв свои заряды, вырвал у юноши винтовку с последним патроном: «Геть до дому!» Збышек затаился на съёмной квартире. Русский патруль не обратил на него внимания, уж очень не похож он был на скрывающегося солдата: увалень, типичный студент.

Победители закрыли крамольный университет. Возвращаться домой, в помещичью скуку, молодой человек не захотел. Маткиных пенёндзей хватало, чтобы жить безбедно. Когда шатание по бульваром осточертело, решил навестить своих, а там посмотреть, в Варшаву ли возвратиться или в Париж дёрнуть, где накапливалась польская эмиграция. И тут душой его завладел «Люд польский» – левое варшавское крыло эмигрантского Демократического общества. Один из лидеров крыла, по имени Казимир, убеждал горячих патриотов терпеливо готовить народную войну сразу в «трёх Польшах» – российской, австрийской и прусской. Не мечтать о геройской смерти, а настроить себя на долгую рутинную работу. Предстояло создать материальную основу восстания, все силы вождей отдать воспитанию в поляках патриотизма, как религиозного чувства. Возникли надежды на организацию, путём формирования общественного мнения, общеевропейской антирусской коалиции. Только она способна сломать мощь России – главного врага Польши. Разумное, основательное начало в характере Корчевского обрело фундамент. Но он ещё был очень молод. И молодая энергия, не находящая выхода в томительно-скучных условиях подполья, выплёскивалась в виде политического хулиганства. За него сын землевладельцев и промышленников расплачивался родительским надзором.

У Збышека подвело желудок. Он слышал, как тяжело ходит отец из своего кабинета в столовую залу и обратно – тоже ждёт матку Христину.

Пехотный поручик, старея, остывая в страсти, всё крепче привязывался к жене. И стал ревнив. Причём, ревновал без какого-либо основания к титулованным жеребцам, заскакивающим в усадьбу, если замечал вдруг со стороны хозяйки повышенное внимание к визитёру или некоторую развязность в поведении гостя. А вот откровенная, нежная дружба между почти сорокалетней хозяйкой и красавчиком Адамом, который мимо хорошеньких горничных проходил с пресыщенным видом, не вызывала у висленского Отелло никаких подозрений. Ведь Адам, хоть и носил фрак, хоть принимал пищу за господским столом и удостаивался бесед с хозяином, всё-таки был вроде лакея. Следовательно, недалеко ушёл от быдла. Много чести такому – ревновать к нему! И мысли такой не возникало у ясновельможного пана, привившего свою «родовую былинку» к раскидистому древу Корчевских.

Высыпали звёзды, когда дом оживился громкими голосами. Прислуга поспешила обрадовать пани нежданным появлении сына. Пани действительно обрадовалась, тем не менее сначала прошла к себе сменить дорожное платье на вечернее и привести в порядок моложавое, слегка подсушенное временем лицо. Её примеру последовал и Адам. Встретились за накрытым столом.

Войдя в столовую залу, где уже собрались мужчины, празднично сиявшая по-прежнему молодыми глазами злота Кшыся приветствовала сына почти теми же словами, что и грозный отец, «ты цо зробив?» Без «пся крев» и прибавив «коханый». Фразу произнесла с особым чувством, на которое способна только мать, очарованная единственным своим дитятей. Стало понятно, никакого ответа от сына она не ждёт. Её настроение мигом передалось супругу. Он осветился как скала под лучами солнца. Счастливый смех с баритональным рокотом зазвенел в хрустале.

– Смеялся Лидин, их сосед, – в меру громко отметил Адам, делая знак лакею налить вина.

Не будем мешать семейной идиллии – выйдем на цыпочках и закроем за собой двери. Никто из обедающих не мог предположить, что Корчевские в последний раз собрались вместе за ужином. Утром прискачет верховой с письмом для Збигнева. Тот объявит родителям, что вынужден вернуться в Варшаву: «Таковы обстоятельства. К чёрту постановление судьи! Ни о чём не спрашивайте! Это дело чести». Ещё дней через десять владелец дома, в котором молодой пан снимал уголок из трёх покоев, напишет Корчевскийм, что его постоялец вновь арестован.

Подождали несколько дней. Арестованного всё не везли. Тогда в Варшаву поскакала матка, без Адама. Вернулась сама не своя: дело серьёзное – Збигнев взят под стражу как соучастник заговора польской молодёжи против императора.

– Идиоты! – воскликнул Игнатий по-русски. – Какая такая польская молодёжь!? Мой сын – россиянин!

– Христина ухватилась за эту соломинку.

– Так поезжай, докажи им! Пусть наш сын хоть татарином станет, лишь бы не каторга. О, матка Боска!

В Варшаве, выслушав «сына Борисова», обещали разобраться. Разобравшись, пригрозили:

– Вы пытались обмануть власть, пан Корчевский! Поручик Игнатий Борисов скончался от ранений в 1813 году. Подлог может дорого обойтись вам.

Глава VI. Родства не помнящий

В скверном городишке Красноуфимске, что в Пермской губернии, изначально, местная хроника зарождалась в воздухе рынка, разносилась по дворам неутомимыми устами. Так, в лето 1826 от Рождества Христова обывателям стало известно, что приехал невесть откуда и вселился в усадьбу на отшибе живописец по прозвищу Скорых. Прозвище оправдал: до начала осени огородил усадьбу новым забором невиданной здесь высоты. Старую вместительную избу перестраивать не стал, двор и огород засадил парковой растительностью.

Этот участок в три сотни десятин на берегу речки Уфы когда-то принадлежал купцу Хромову. Переезжая на жительство в Томск, он уступил его сестре. А та, выйдя замуж в Белёв, за прасола Скорых, оставила дом, сад и огород под надзором семьи работников. Старожилы не могли взять в толк, кем приходятся приезжие Хромову. Показалось странным, что художник старых работников рассчитал и выселил, а на их место никого не нанял. Всю домашнюю работу выполняла молодая супруга художника, которой помогал кучер Архип, из бобылей, на все руки мастер.

Что ж, художники – народ странный, на нормальных людей не похожий. Скорых писал пейзажи и за бесценок уступал их любителям из купцов и духовенства. Иногда кто-нибудь из состоятельных горожан заказывал портрет. Двуногая натура в мастерскую не приглашалась. Портретист выезжал к заказчику на рысаке, впряжённом в двуколку, с ящиком инструментов и красок. Начатый холст оставался там до завершения.

Новосёлы ни с кем дружбы не завели. Бездетная пара с нелюдимым работником захлопнула перед миром ворота, задёрнула на окнах плотные шторы. Даже по праздникам не принимали гостей.

Миловидная жена художника появлялась за воротами всегда в экипаже, одетая в строгое платье. Правил муж или кучер. Двуколка с поднятым верхом останавливалась возле церкви, у магазинов, подвозила хозяйку к рынку. Не сияли огнями окна дома. Одинокие свечи затемно перемещались мутными пятнами по шторам от бельэтажа к мезонину, от крыла к крылу угрюмого дома. Всё это порождало толки один другого нелепее. Шептали, Скорых – колдун. Занимается чёрной магией по ночам, утверждали одни. Другие возражали, мол, странная тройка – опасные злоумышленники, скрывающиеся от властей под чужими паспортами. Третьи предполагали в них фальшивомонетчиков.

Щёл восьмой год вселения четы Скорых с работником в купеческую усадьбу. Кому-то из праздно шатавшихся удалось заметить в окне за откинутой на миг шторой седобородого незнакомца в белом. На следующий день город гудел, что подозрительный художник держит у себя под замком сумасшедшего отца, не желая огласки. Когда слух достиг ушей градоначальника, местный самодержец в тёмно-зелёном мундире офицера артиллерии, без знаков различия, превратив кожу на лбу в стиральную доску от тяжёлой думы, изрёк:

– Непорядок! Надобно разузнать, не опасно ли держать больного дома.

Докладчик, обсыпанный перхотью чиновник четырнадцатого класса, усилил тревогу начальства:

– Старик, вашродь, случается, остаётся дома один. А город наш, смею доложить, деревянный.

– То-то и оно. Не лучше ли отправить в жёлтый дом?