Сказания древа КОРЪ - Сергей Сокуров

– Непорядок! Надобно разузнать, не опасно ли держать больного дома.

Докладчик, обсыпанный перхотью чиновник четырнадцатого класса, усилил тревогу начальства:

– Старик, вашродь, случается, остаётся дома один. А город наш, смею доложить, деревянный.

– То-то и оно. Не лучше ли отправить в жёлтый дом?

– Прикажете исполнять, вашродь?

– Дурак! Снаряди кого из толковых, будто печи проверить на предмет сажи в трубах, да бочку на крыше просмотреть. Пуста, поди.

– А коль пуста?

– О, Господи! При чём тут бочка!? Ладно, сам досмотрю.

Сказано – сделано. Градоначальник и полицмейстер с эскортом вломились во владения Скорых. Архип, выбежавший из сторожки с матюками на грохот дюжины кулаков о доски ворот, оказался бессильным перед вторжением. Незваных гостей перехватил в прихожей художник. На нём была блуза, испачканная краской, в руках – кисть и пёстрая палитра.

– Чем обязан, господа?

Градоначальник впервые рассмотрел живописца, ставшего притчей во языцех, вблизи: сухое, тёмное лицо; бакенбарды с усами – «уздечкой», светлые волосы на голове будто от другого человека. Умудрённый жизнью, отставной артиллерист укололся о зрачки в карих глазах, подумал: «Этот постоять за себя может! Политично надо с ним, политично». Но по привычке априори ввергать в трепет собеседника, изобразив свирепость на начальническом лице, рявкнул:

– Где бочка?!

– Бочка?.. Полагаю, на крыше.

– Полагаете-с? Проверим. А старик? – (бывший артиллерист заготовил вопрос о печах, с «политическим» подходом, но вырвалось другое).

Сергей Борисович ничем не выдал свою растерянность (правда, длилась она мгновенье). Одним быстрым взглядом оглядел и оценил силы вторжения. Тянуть время, уходить в сторону не было смысла.

– Вы о моём жильце, сударь?

– Именно.

– Фёдор Кузьмич – мой гость. Находится под моим покровительством.

– Позвольте на него взглянуть.

Ротмистр ощутил холодный пот, стекающий по ложбинке хребта.

– Это невозможно… Старый человек… Не здоров.

– Ваше благородие, паспорт, спросите паспорт, – напомнил полицмейстер скороговоркой.

– Сожалею, сударь, не справили. Я подобрал странника по дороге, больным. Родства он не помнит. Мы ему имя да по батюшке сами дали.

– Ничего, на съезжей вспомнит… Значит, странник? За это у нас, по малому счёту, двадцать розог полагается и – в Сибирь на поселение.

Только прозвучали последние слова, как отворилась боковая дверь. Пригнув в дверном проёме белую бородатую голову с глубокими залысинами, перешагнул порог босыми ногами статный старик лет шестидесяти. Выпрямившись, он оказался на голову выше всех, теснившихся в прихожей. На нём была холщовая рубаха ниже колен поверх штанов из такой же грубой ткани, низко перехваченная витым кожаным пояском, за который он засунул большой палец левой руки. Ладонь правой приложил к груди – обрисовался под рубахой нательный крест, какой носят на рясе священники.

– Вы хотели видеть меня, господа? – спросил он смиренно у начальства. Голубые глаза его смотрели ласково. – Я готов понести наказание за нарушение закона империи о бродяжничестве.

Величественный вид старца произвёл на силы власти и порядка впечатление. Полицмейстер и его команда непроизвольно вытянулись по струнке. Градоначальник смешался, заморгал, словно избавляясь от наваждения. Он увидел перед собой не бродягу в платье простолюдина, а вельможу в генеральском мундире. Пересиливая вдруг возникшую в нём робость, постарался придать голосу прежний металл:

– Так это вы-с… Ты – Фёдор… э-э-э… Кузьмич? Стало быть, без паспорта? Знаешь ли ты, что у нас с такими делают?

И, не выдержав взгляда не помнящего родства, перевёл глаза на попечителя:

– По инструкции я обязан этапировать вашего подопечного за Камень. Ему место там.

О двадцати ударах плетьми местный диктатор уже не заикался.

– Зачем же непременно этапировать? – примирительно возразил Сергей Борисович, у которого камень с души свалился. Мы и так собирались переезжать в Томск, как только установится путь.

Скорых сказал правду. Задерживаться в Предуралье надолго не предполагалось. Однако старый работник усадьбы передал из Томска устный наказ купца Хромова не покидать убежища до особого знака. Ожидание затянулось. И вот на днях неизвестный доставил художнику в письмо, в котором иносказательно звучал наказ собираться в путь.

Фёдор Кузьмич так же смиренно, ни к кому определённо не обращаясь, попросил разрешение выйти и, не ожидая ответа, удалился.

В это время в прихожую вышла молодая женщина с мягким, приветливым лицом, в кружевном чепчике.

– Прошу вас, господа, в гостиную, откушать.

– А что, нелишне, заодно картины нашего мастера посмотрим, – нашёлся градоначальник, извлекая из-под отвислого, будто тощий бурдюк, брюха брегет на цепи и заглядывая под крышку циферблата. – Чай, время обеда.

Общество оживилось. Полицмейстер показал себя заботливым отцом:

– Распорядитесь, хозяюшка, нижних чинов накормить.

– Да, да, непременно, – Дарья выглянула в окно. – Архип, отведи солдатиков на кухню.

…Не скоро громко отрыгивающий градоначальник и благостно улыбающийся полицмейстер, оба красные, навеселе, провожаемые хозяином усадьбы, присоединились к нижним чинам. Сытый экскорт ждал начальство на скамейке у ворот под надзором Антипа.

– Верите, господа, ы-ы-ык! Я под Парижем самого царя видел, как вас сейчас, – первое лицо города вытянул руку, показывая расстояние. – Мы тогда с французами дуэлю на пушках имели. Нашей батареей командовал поручик Борисов…ы-ы-ык!

– Андрей Борисов? – воскликнул ростмистр.

– Ы-ы-ык! Он самый. А вы тово, знались?

– Нет, нет, продолжайте, сударь.

– Так значит, мы с лягушатниками перестреливаемся, а царь с князьями да графьями разными с горки смотрит, одобряет нашу артиллерию… ы-ы-ык! К чему я это? Ах, да, скажу вам по секрету… Только между нами, милсдари, тс-с-с! Государь наш, царство ему небесное, и этот бродяга, тось старец Фёдор, на одно лицо. И фигура подстать, ей-Богу, ы-ы-ык!

И градоначальник истово перекрестился на калитку в воротах, услужливо распахнутую Архипом.

Сухой осенью 1833 года знакомый нам дормез, простоявший восемь лет в каретном сарае на окраине Красноуфимска, перевалив Каменный Пояс, катил большаком сквозь хвойные леса, во всякую погоду тёмные, минуя солнечные поляны и золотые рощи, сжатые поля. Проехали Екатеринбург, Тюмень, Омск окраинами. До Томска оставался один перегон. Опекун Фёдора Кузмича справил в Красноуфимске на подопечного документы, вложив приятный на ощупь частный пакет между листами прошения, поданного градоначальнику лично.

Человек, назвавшийся странником Фёдором Кузьмичом, первые дни после таинственной кончины императрицы Елизаветы горестно плакал и молился в доме прасола. Потом, в дороге, в светлое время суток он не покидал кареты, пока не заболел. К удаче путников, в дороге оказался надёжный кров. Первые дни, при общении с молодожёнами в голосе старца то и дело прорывались властные нотки. Даже просьба, бывало, звучала как повеление. Болезнь смягчила характер «родства не помнящего». Потеплел взгляд голубых глаз. Речь стала тихой и ласковой. Миру явился смиренный старец.

Паспорт на Сергея Борисовича Скорых у ротмистра появился ещё в 1826 году, когда белёвские беглецы, оставив за спиной Ивановку, переправились через Волгу. На левом берегу свернули к роще. Фёдор Кузьмич в армяке поверх холщовой рубахи, вынес дорожные принадлежности для письма и складной столик, который установил рядом с тем местом, где ротмистр ладил шалаш. Дарья неподалёку собирала хворост для костра.

Улучив минуту, когда Архип повёл лошадей на водопой, старец задрал полу армяка и надорвал по шву подкладку. Выпала небольшая картонная папка. В ней оказался дважды сложенный лист хорошей бумаги. Фёдор Кузьмич развернул его на виду у спутника. Лист был чистым, только внизу – печать и витиеватая подпись. Усевшись за столик на охапку хвороста, старец стал заполнять бумагу. Писал он левой рукой, с трудом, медленно, как человек, старающийся изменить свой почерк. Наконец воткнул перо в чернильницу-непроливашку, встал и низко поклонился ротмистру:

– Прости меня, Серёжа. Окажи тяжкую услугу мне, обузе своей. Пришёл срок всё прошлое оставить за рекой. И Борисов должен там остаться. Назови фамилию, которая по душе тебе. С ней жить будешь и детям передашь. Аминь!

Сергея Борисовича больше озадачило впервые прозвучавшее обращение «Серёжа». И «ты». Что до фамилии, настоящей у него не было. Сын Борисов? А его дети, Сергеевы что ли будут? И уверенно сказал:

– Если не возражаете… Скорых, мещанин.

Новообращённый при этом ни о каком «кор» не подумал. Он вообще всё реже вспоминал о четвертушке серебряного блюдца, помеченной буквой «С». И никаких особых чувств к тестю не питал, кроме снисходительной благодарности за Дашу. Просто язык повернулся сам собой, и вылетело: «Скорых».