Эпиталама - Жак Шардон

Госпожа Дегуи вошла в гостиную еще более неровной и семенящей, чем обычно, походкой и уселась рядом с Бертой. Она пожаловалась на Розу, все время затевающую ссоры с Ортанс, потом заговорила о том, что маленькую Клер плохо кормят; о том, что дети ее утомляют и что в парижской квартире у нее уже все наверняка покрылось пылью. Так она и перескакивала с одной темы на другую, озабоченная и слишком многословная.

— Ты что, хочешь вернуться в Париж? — спросила Берта.

— Они стараются экономить, — говорила госпожа Дегуи, глядя в окно и слегка хмуря брови, как бы продолжая думать о своем и не слыша вопроса Берты. — Только зря они держат Жана. Сад обходится им слишком дорого. А сколько им стоил один только огород!

Берта не стала повторять вопрос.

Ночью, едва она легла спать, в комнату со свечой в руке вошла госпожа Дегуи. Она присела рядом с дочерью и развернула какую-то бумагу.

— Я пошлю еще семьсот франков нашему хозяину.

— Но ведь здесь ты все равно не платишь за квартиру. Какая разница — останемся мы в Нуазике или будем жить в Париже, все равно в течение двух лет этих расходов нам не избежать.

— Мы там все оставили в беспорядке.

— Ты не ответила на мой вопрос! — нетерпеливо повторила Берта.

— Ну и холод же у них в доме.

— Ответь мне! — воскликнула Берта, приподнявшись в постели, но госпожа Дегуи уже удалялась к себе в комнату.

За отговорками Берта угадывала подлинные намерения госпожи Дегуи, стремившейся вернуться в Париж. Она знала мотивы этого решения, связанного с некоторыми давно ей известными особенностями характера матери. Госпожа Дегуи не любила жить подолгу на одном месте и легко поддалась на уговоры Ортанс, мечтавшей побыстрее уехать. Берта подумала о причудах матери, и возвращение в парижскую квартиру, к прежней жизни показалось ей еще более тягостным; ей стало совсем невмоготу терпеть эту неволю, когда все время приходится сдерживать напор взбалмошной, вызывающей раздражение материнской натуры.

— А ведь до этого мама прожила в Нуазике целых тридцать лет, — говорила Берта сестре, ища у нее поддержки.

На что Эмма отвечала:

— Да, но тогда она была в Нуазике у себя дома; совершенно естественно, что она хочет снова поселиться в своей квартире, где не была уже целый год; когда-нибудь вы сможете переехать сюда насовсем. А я приеду к вам в Париж будущей осенью.

Объяснения Эммы представлялись Берте вполне логичными, но стоило ей вспомнить о причинах, которые подталкивали мать к отъезду, как решение тут же начинало казаться ей сумасбродным.

X

Спустя несколько дней после приезда Берты в Париж, Кастанье пригласили ее на обед.

— Ты хорошо выглядишь, дорогая моя, — сказала Одетта, целуя ее. — Ну и напугала же ты нас! Такая ужасная болезнь…

— Сейчас я чувствую себя совсем хорошо, — ответила Берта, осматриваясь по сторонам. — Дай мне полюбоваться. У тебя так красиво!

— Я очень люблю этот вид на Сену, — сказала Одетта, подходя к окну. — Я не показываю тебе кабинет Филиппа: он еще работает. Первые месяцы нас донимало одно мерзкое фортепьяно наверху. Я переживала за Филиппа.

Она присела, и Берта заметила, что глаза Одетты словно увеличились, а лицо вытянулось.

— Ты довольно быстро оправилась от болезни, — сказала Одетта, внезапно побледнев, но не переставая улыбаться. — Ты помнишь, как я пришла тебя навестить? У тебя был такой вид, как будто ты меня не узнаешь.

— Как же, очень хорошо помню. Ты была первой, кто пришел ко мне.

— Наша кухарка что-то запаздывает, — сказала Одетта, с усилием всматриваясь своим затуманенным взглядом в настенные часы. — Это все Филипп виноват. Обычно он появляется только тогда, когда обед уже на столе.

— Я тут на вас жаловалась, — ласковым голосом сказала Одетта вошедшему в гостиную мужу.

— Сегодня я не опоздал, — ответил он, повернувшись к Одетте. — Я уважаю своих гостей. Начнем с того, что я вообще никогда не опаздываю. Кузина, вы сегодня совершенно очаровательны.

За обедом, поднося к губам маленький стаканчик белого очень сладкого вина, Берта рассматривала изящные вещицы, стоявшие на столе. Она заметила знаки внимания, которые Филипп оказывал жене, любовалась окружавшей их атмосферой счастья и изысканности. Недомогание Одетты, казалось, совсем прошло. Филипп выглядел очень веселым; и он, и его жена были необыкновенно оживлены и приветливы с Бертой.

После обеда они перешли в маленькую гостиную.

— Берта на вас не обидится, — сказала Одетта, посмотрев на мужа, когда тот поставил свою чашку кофе на камин. Она потянула Берту на диван, всем своим видом выражая желание побеседовать с ней в более интимной обстановке.

— Филиппу необходимо выйти на улицу чуть подышать, прежде чем он снова сядет на работу, — продолжала она. — Ты последний роман Буйери читала?

— Я ведь только что из деревни, и меня о прочитанных книгах лучше не спрашивать.

— Как у Эммы, все нормально? — спросила Одетта. — У нее же еще одна дочь родилась, ей сейчас уже около года. Мне кажется, что я не видела Эмму лет десять.

— Она, возможно, приедет в Париж следующей осенью.

— Правда? Вот чудесно! — сказала Одетта, вставая, чтобы позвонить горничной. — Вы долго пробыли в Нуазике? Такая жизнь тебе нравится?

— Ну конечно, — ответила Берта.

Она подошла к Одетте и бодрым голосом сказала:

— Понимаешь, в деревне я открыла для себя столько радостей. Научилась обходиться без других людей, научилась лучше разбираться в самой себе.

Одетта была внимательна к Берте и непритворно сердечна, но все же казалось, что она занята собственными мыслями, и Берта почувствовала, что пути их начали расходиться.

Она подумала о том, что ей пора бы уже прощаться, но задержалась еще на немного.

— На днях я узнала, что умер господин Пакари, — вдруг сказала Берта, вставая.

— Да, у него было больное сердце. Но в последнее время он чувствовал себя лучше. Он умер неожиданно, от сердечного приступа.

Берта стояла в прихожей перед зеркалом и поправляла шляпу.

Одетта, державшая муфточку Берты, сказала, поглаживая пальцами нежный мех:

— Альбера мы видим редко. Он сейчас очень занят.

На обратном пути Берта решила пройтись вдоль Сены; она шла, шла и незаметно оказалась на одной из набережных предместья. Она ощущала потребность в ходьбе, ей хотелось чувствовать себя свободной.

«Одетта ждет ребенка, — размышляла она. — Это будет белокурый, розовощекий малыш. У нее чудесный муж. Сейчас они сядут пить чай. За красиво сервированным столом. А потом вместе куда-нибудь пойдут».

Такая идиллия казалась ей пресной. Любовь окружавших ее людей никогда не соответствовала ее собственным представлениям об этом чувстве, которое не вписывалось ни в какие обычные житейские рамки.

— А у тебя, дорогой мой, брюшко, — сказал Кастанье, глядя на Альбера. — Что? Тридцать лет? Виноват, не спорь. Нужно делать зарядку, каждое утро по двадцать минут. Вот посмотри, самое лучшее упражнение.

Он вытянулся на ковре.

— Пощупай-ка мой живот. Чувствуешь, как напряглись мышцы. Это пояс из мускулов.

Кастанье встал, одергивая жилет; лицо у него было красное.

— Двадцать минут — это же совсем не много, — сказал он.

Альбер то и дело посматривал на часы.

— Надо же, просто удивительно, как ты похож на отца, — сказал Кастанье.

— Мне пора идти: у меня назначена встреча на шесть часов.

— Но ты же только что пришел. Ты не был у меня целых четыре месяца. А у тебя дома теперь бессмысленно даже начинать какие-либо разговоры.

— У меня на плечах сейчас такая тяжелая ноша, — сказал Альбер.

Он помолчал, потом продолжил, расхаживая взад-вперед по кабинету Кастанье:

— Двадцать минут — это немного, но каждый день — это слишком.

Он машинально взял с полки книгу и тут же аккуратно поставил ее на место.

— Тебе здесь, должно быть, хорошо работается.

— Очень хорошо. Этой зимой наверху постоянно играли на фортепьяно. Я не мог удержаться, чтобы не слушать эту музыку. Теперь эти люди куда-то переехали. И представляешь, тишина действует мне на нервы, тяготит меня… Я теряюсь в ней. Одетта с очаровательной строгостью следит за тем, чтобы я работал. Раньше пяти часов выходить из кабинета я не имею права. То есть, если я выйду, то разрушу ее доброе мнение о моем таланте.

Он присел на край стола.

— Мне тут в голову пришла мысль написать пьесу…

Кабинет погружался в темноту. Только незанавешенное окно светлым пятном выделялось в обрамлении теней, и тонкий профиль Кастанье темнел на фоне серого квадрата.

— Так вот, — сказал он, наклоняясь к электрическому шнуру. — Я хочу изобразить мужчину во цвете лет, рядом с женой, которую он любит, рядом с детьми, богатого, здорового…