Эпиталама - Жак Шардон

Он сел, как будто немного успокоившись, потом сказал:

— Знаешь, я не расстраиваюсь, что нам удалось избежать этого традиционного свадебного путешествия. Мне не хочется, чтобы наш брак был похож на все другие браки.

Она знала, что так проявляется его своеобразная деликатность, которая заставляла его воздерживаться от любых слишком бурных проявлений любви, таких естественных в начале супружества; ему хотелось, чтобы их чувствам с самого начала была придана форма давней, постоянной и ровной близости. Она понимала, что такая утонченность высоко возносит их союз, и поэтому старалась обуздать свои детские и наивные эмоции.

— А в Бретань мы сможем поехать этим летом, — сказал Альбер.

— Ну, о Бретани я заговорила просто потому, что Одетта так расписывала море, что мне захотелось его увидеть.

— Кстати, нужно будет пригласить их как-нибудь на ужин, и Ансена тоже, да? Что-то его совсем не видно.

— Одетта действительно очень милая. Считается, что у замужних женщин уже не бывает подруг. Все зависит от обстоятельств. Существует масса всяких мелочей, которые понятны только женщинам. Они не боятся показаться друг другу слишком болтливыми или слишком легкомысленными. Понимаешь, женщины…

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты получше узнала Ансена. Тогда, во время того короткого визита, ты не могла оценить его по достоинству. Это весьма любопытная личность. Мы пригласим его вместе с Кастанье.

— А я думала, он болеет.

— Нет, он выздоровел. Он писал мне, что уже опять читает лекции.

Берте никак не удавалось перевести разговор на занимавшую ее мысли тему; казалось, Альбер, догадываясь, о чем она думает, старался все время говорить о чем-то другом. «Как все-таки трудно сказать то, что хочешь», — думала Берта.

И вдруг Альбер умолк. Берта уже давно заметила, что он часто вот так внезапно замолкает. Она легко могла понять, когда он не мог говорить от переутомления, она умела вывести его из этого состояния; но когда он молчал без видимой причины, она находила это довольно странным: он замыкался в себе, отдаляясь от нее, неподвижный, погруженный в раздумья, и лишь глаза его выдавали напряженную работу мысли; это внезапное глухое молчание, наполненное неведомой ей загадочной жизнью, всегда было продолжительным и отзывалось тревогой в ее душе, но она не решалась нарушить его.

Он встал и, беря ее за руку, сказал:

— Ну вот, так ты мне и не сказала, почему засмеялся господин Рамаж.

— «Добыча» еще не сошла со сцены. Ты не хотела бы сходить посмотреть «Добычу»?

— Да, если ты хочешь, — сказала Берта.

— Только мне кажется, это не совсем то, ради чего стоит себя утруждать, — сказал Альбер, продолжая просматривать список спектаклей.

Он отложил газету.

— Но мне не хотелось бы обрекать тебя на тоскливую жизнь. Мы можем в пятницу опять сходить к Даркурам.

— Если ты все же хочешь пойти куда-нибудь ради меня, то я предпочла бы «Добычу».

— Надо тебе сказать, что тогда, на прошлой неделе, я не зря провел вечер у Даркуров. Случайно я встретил там Рошара. Я был абсолютно убежден, что Рошар собирается забрать у меня свое дело: после смерти отца он так ни разу и не появился. И что ты думаешь? Немного поговорили в углу гостиной, два-три сердечных слова, и этот пройдоха оставил дело у меня, потому что мы встретились…

— Да! — продолжал Альбер, расхаживая по гостиной. — Театр… Ладно бы еще какие-нибудь бурлески или жуткие драмы, а то эти пьески, которые авторы пытаются выдать за нечто серьезное. Ну не убожество ли! Ну, можно дать себя провести один раз. Черт возьми! Когда персонажи одеты, как ты или я, и размахивают на сцене руками, создается впечатление, что они существуют на самом деле. А ведь, уверяю тебя, когда мы здесь сидим и просто болтаем с Кастанье или с Ансена, мы и то выглядим гораздо интереснее.

Он подошел к Берте и сказал:

— Однажды Катрфаж попытался создать собственную компанию. Я думаю, это было первое его дело. Он постоянно о ней говорил. Надо сказать, сама идея была прекрасная. По крайней мере казалась превосходной, но закончилось все провалом. Провалом… Вот! Рассчитываешь, обсуждаешь, а жизнь потом возьмет да и скажет свое слово. Причем иногда такое остроумное. Во всяком случае, веское. Это уж точно, веское слово.

Он сел, держа руки в карманах, откинулся на спинку кресла и снова заговорил:

— Речь шла о телефоне, который соединял бы абонента с театром. Сидишь себе спокойно после ужина, где-нибудь возле камина…

Берта, склонившись над вышивкой, которую она старательно придерживала одной рукой, время от времени поднимала глаза на Альбера.

— А я-то думал, что ты не умеешь вышивать.

— Понимаешь, — ответила она, улыбаясь, — я не очень-то большая мастерица. Я принялась за эту работу, чтобы тебе не нужно было развлекать меня. Мне кажется, что так у тебя больше свободы. Ты говоришь со мною, когда хочешь. Я тебя слушаю. Поверь, мне не нужен ни театр, ни телефон Реймона. Ты для меня — самое чудесное развлечение.

Она положила свою работу на стол и, подойдя к Альберу, взяла его за руки:

— Ну, скажи же, что я никогда тебе не в тягость, даже в те часы, что раньше ты проводил в одиночестве. Чем ты занимался после ужина? Мне бы хотелось, чтобы ты даже не знал, что я здесь; единственное, чего бы я желала, так это чтобы дома тебе было не так тоскливо.

Она закрыла ладонями глаза Альбера:

— Вот видишь, ты один.

Он, улыбаясь, убрал ладонь Берты и задержал ее в своей руке. Она сказала: «Ты для меня — самое чудесное развлечение», — и он повторял про себя эти слова, глядя в ее прекрасные глаза, озаренные светом лампы.

Затем он снова погрузился в кресло, развернул газету и прочитал какое-то объявление.

Он перестал читать и подумал: «А зачем я взял эту газету? Словно этим инстинктивным движением я хотел отгородиться от радости. Такое ощущение, что на мне лежит отпечаток грусти: при встрече со счастьем я весь съеживаюсь и отвергаю его».

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Берта.

Он задумчиво улыбнулся и посмотрел на нее.

— Я думал о том, что мы очень счастливы, — сказал он.

— Ты так сосредоточенно размышляешь о своем счастье.

Ничего не ответив, он продолжал внимательно смотреть на нее задумчивым и немного взволнованным взглядом; ему казалось, что она знает, о чем он думает.

— Почему ты на меня так смотришь и ничего не говоришь? — спросила Берта.

Нежно и немного встревоженно она дотронулась до его руки:

— Послушай, милый, иногда ты меня просто пугаешь. Когда ты ничего не говоришь, мне кажется, что я тебя теряю. Но почему? Объясни мне, ты ведь столько мне объяснил. Раньше я так хорошо умела читать по твоим глазам, я всегда понимала тебя. Ты никогда не рассказываешь о себе, словно куда-то прячешься. О нас двоих всегда говорю только я… Ну вот! Я прямо сейчас чувствую, как ты отдаляешься от меня. Ты ничего не отвечаешь. Ты что, разве хочешь, чтобы я волновалась? Почему ты смотришь на меня так холодно?

А Альбер думал: «Нет, мысль, что пришла из самой глубины моей души, она так и не поняла. Пришлось бы объяснять ей, как чужому человеку». Он опустил глаза к газете.

— Ну, как хочешь, — сказала Берта, вставая.

Чтобы отогнать это тягостное впечатление, она направилась в столовую и позвала Юго. Он вышел из кухни, приглаживая на ходу волосы. Маленькая Марселина, которой не разрешалось выходить в коридор, шла за ним, опасливо и одновременно хитровато косясь на хозяйку.

— В это время, Юго, вашей дочке давно пора быть в постели.

— А ну, марш на кухню! — громким шепотом скомандовал Юго, поворачиваясь к девочке. — Уж эти мне дети! — плаксиво добавил он со слащавыми гасконскими интонациями в голосе.

— Обратите внимание на вещи, которые я оставила в ящике, — говорила Берта, не слушая его. — Нужно отнести их госпоже Дегуи. Скажите моей матери, что я приду часов в шесть. Я ей все объясню. Можете заодно захватить и книги.

Когда Берта вернулась в гостиную, Альбера там уже не было. Она снова принялась за рукоделие и подумала: «Что же это между нами произошло? Ничего, в сущности. Это просто молчание, которое, словно облако, заволакивает иногда наше счастье. Может, я какая-нибудь нескладная? Он как будто рассердился. На что? Катрин говорила: „Первое время семейная жизнь не всегда бывает легкой“. Действительно, жизнь не всегда бывает легкой».

Она повторяла слова, сказанные другой женщиной, и ей становилось легче.

«Все мы, женщины, одинаковые!» — говорила она себе.

Альбер считал, что Берта отличается от других девушек, что она уже была подготовлена к семейной жизни, привыкла к нему, что сердечные переживания сделали ее взрослой. Она и в самом деле была такой, но ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы нравиться ему. А ей хотелось, чтобы он по-прежнему просто разговаривал с ней: слушал, расспрашивал обо всем, помог бы разобраться в новых для нее чувствах. Его ночные поцелуи запоминались ей надолго и потом целый день занимали ее воображение, ей не терпелось поделиться с ним своими ощущениями.