Эпиталама - Жак Шардон

Однажды так между делом он пролистал роман, который, как ему казалось, он давным-давно читал. Закрыв книгу, он вдруг подумал: «Я находил в этом произведении красоты, которых там не было и в помине, а истинных его достоинств не понимал». У Альбера появилось желание перечитать все читанные раньше книги. Даже философия, всегда казавшаяся ему праздным занятием, теперь влекла его к себе. Ему хотелось выучить итальянский. «Я осилю его за три месяца; только в моем возрасте и можно работать по-настоящему», — размышлял он. Днем, когда он занимался делами, ему вдруг приходила охота почитать что-нибудь новое, и он с энтузиазмом начинал вынашивать план самообразования. Он принял решение посвящать вечера занятиям. Но тишина, наступавшая в квартире после ужина, гнала его из дома. Ему опять нужны были слова, шум, движение.

На несколько дней в Париж должен был приехать Ансена, и при мысли, что он снова увидит друга, Альбера охватывала радость. Он чувствовал, как его вновь охватывает жажда деятельности. Новый образ жизни отвечал его натуре: «Сильно я все-таки изменился, — говорил он себе. — Что это, кризис роста, потребность выразить себя, необходимая для дальнейшего развития? А может, в сущности, я все тот же?» Он работал, выезжал в свет, говорил, все время находился в движении и ждал новой встречи с Ансена, чтобы понять самого себя и вместе с другом поразмышлять над смыслом, опасностями или же преимуществами этого его странного состояния.

Услышав голос Ансена в кабинете Ваньеза, Альбер перестал диктовать письмо.

— Я очень рад, — сказал он, улыбаясь и пожимая руку Ансена. — Пойдем отсюда. Поговорим по дороге. Ты ведь не был в Париже уже целых два года, вот мы и пообщаемся. Поужинаем в ресторане. Ну как, ты собираешься возвращаться в Экс? Пойдем к Елисейским полям, — говорил Альбер, пропуская Ансена вперед, чтобы идти с правой стороны.

— Я надеюсь получить назначение в Париже. Все зависит от Монгура. Мне известно, что ко мне он относится хорошо.

— Вот было бы замечательно, если бы ты вернулся в Париж! Хотя тебе ведь и в Эксе было неплохо. Славный старый университет… В общем, у тебя было много свободного времени. Кажется, у вас там часто дуют ветра?

— У меня три лекции в неделю.

— А! Это приятно, когда много свободного времени. Посмотри, какой здесь прекрасный вид! — сказал Альбер, останавливаясь на мосту, чтобы задержать Ансена; тот шел слишком быстро, так что беседовать было неудобно.

— Моя жизнь так сильно изменилась, — добавил Альбер.

Но Ансена, казалось, не слышал этих слов, и Альбер вдруг заметил, что лицо друга сильно постарело и приобрело какое-то новое выражение: Ансена казался более погруженным в себя и более равнодушным.

Альбер решил, что подождет, а за ужином поговорит с ним как следует, и они молча помчались дальше, полностью сосредоточившись на торопливой и бесцельной ходьбе.

Устав от этой стремительной гонки, Альбер предложил зайти куда-нибудь поужинать.

Они вошли в ресторан и сели у открытого окна, из которого была видна оживленная улица.

— В это время года дыня совсем безвкусная, — сказал Альбер.

Он отодвинул тарелку, отпил вина и сказал, глядя на Ансена:

— Понимаешь, мне жаль времени. Любого рода деятельность — не более чем пикантное развлечение.

— Похоже, ты становишься светским человеком, — сказал Ансена.

Альбер понимал, что в его образе жизни Ансена не видит ничего, кроме суеты. Доверительность их отношений, которую так ценил Альбер, постепенно стала исчезать. И это тайное неодобрение, проявлявшееся в слегка ироничном и равнодушном тоне Ансена, леденило душу Альбера чувством внезапной утраты, лишало его уверенности в себе; однако он продолжал возбужденно и многословно говорить обо всем без разбору, чтобы рассеять эту напряженную, тягостную атмосферу мучительного молчания и фальшивых слов, особенно невыносимую именно потому, что они так хорошо знали друг друга.

Он должен был расстаться с Ансена в девять часов и с облегчением думал о том, что сегодня вечером увидит милейшего Луи де Ла Мартини, с которым он встречался однажды в Версале у Мало.

Обычно Альбер спал крепко и никогда не помнил своих снов, но однажды утром, проснувшись, он понял, что ему только что пригрезилась Берта. Охваченный воспоминаниями прежних дней, он думал о ней и видел ее такой, какой она только что явилась к нему во сне: нежной и любящей, молчаливой, слушавшей его, опустив глаза.

Направляясь к Кастанье, чтобы узнать, как обстоят дела у Одетты, он вспомнил свой разговор с Филиппом и подумал: «Я боюсь женитьбы, потому что мысленно вижу рядом с собой чужую женщину, но Берту ведь я знаю, с ней общался много лет. Сам того не сознавая, я воспитал ее для себя. Она знает меня и любит. С ней мне не будет тяжело, и я не буду чувствовать себя стесненно, потому что она любит меня таким, какой я есть».

Потом он прервал эти размышления, сочтя их беспочвенными и праздными.

— Все прошло прекрасно, — сказал Кастанье, наливая себе из бутылки остатки пива, которым он угощал доктора. — Она промучилась всего час. И, в общем-то, не очень сильно.

— Вы назовете его Мишелем?

— Да, Мишелем. Мальчик просто великолепный. Я пока что тебе его не показываю; он сейчас в нашей спальне. Одетта просто восхищает меня. Сейчас у нее Эмма Шаппюи, они там беседуют.

Дверь открылась, и Эмма знаком пригласила Кастанье войти, намеренно сдержанным кивком ответив на приветствие Альбера.

— Ты меня извини, — сказал Кастанье, идя за Эммой.

После обеда Альбер неторопливой фланирующей походкой направился к эспланаде Инвалидов. Улица Гренель вела в квартал, где жила Берта. Альберу подумалось, что она сейчас внезапно появится из толпы, именно в тот момент, когда он думает о ней, и вдруг он в самом деле увидел ее. Смутившись, заколебавшись, он притворился погруженным в свои мысли и быстро зашагал вперед, словно не заметив ее, но потом решительно перешел на другую сторону улицы и обратился к ней.

— Простите, я вас было не узнал, — сказал он. — Я только что видел вашу сестру у Кастанье. Вы знаете, что у них родился сын?

— Да, Эмма приехала к нам в гости, — прерывистым и немного дрожащим голосом ответила Берта.

Она хотела произнести еще какие-то слова соболезнования по поводу смерти господина Пакари, но вместо этого продолжала рассказывать об Эмме.

Держа шляпу в руке, Альбер тоже говорил торопливо; во время этого смятенного диалога он впервые со странной отчетливостью увидел некоторые черты лица Берты, обратил внимание на тембр ее голоса, заметил, что она высока ростом.

Потом лицо его смягчилось, и вдруг совершенно другим голосом, смущенным, теперь уже не от неожиданной встречи, а от нахлынувшего чувства, он сказал:

— Вы ведь были больны.

И добавил:

— Давайте прогуляемся немного по этому скверику.

Берте казалось, что и болезнь, о которой он говорил, и прошедшее после нее время, и все то, о чем она думала и что считала таким важным, уходит из ее жизни, как неясный сон; реальным и осязаемым оказалось только давнее и неожиданно вновь возникшее душевное переживание.

— Я хотел написать вам, — говорил Альбер, глядя на бордюр клумбы. — Но не решился. Потом вы уехали.

Он всего лишь хотел узнать, думала ли она о нем, но чувствовал, что слова не подчиняются ему, помимо его воли обретая какой-то другой, более глубокий смысл, делающий его жизнь уже не такой свободной.

— Я узнала… — начала Берта.

— Да… Он умер внезапно, — сказал Альбер, угадав ее мысли. — Мне жаль, что он не успел познакомиться с вами поближе.

Опустив глаза, он продолжал:

— Странно, но, попав на эту улицу, я был уверен, что встречу вас. Одетта утверждает, что вы сильно изменились; не знаю, что она имела в виду.

Он с улыбкой взглянул на нее:

— Мне кажется, что вы все та же. А я — единственный человек, который вас знает.

Они сели на скамейку; Альбер что-то чертил тростью на песке.

— Берта, — вдруг сказал он, — неужели и теперь мы будем жить порознь?

Из сквера они вышли женихом и невестой, и это казалось Берте совершенно естественным, словно все было решено давным-давно, еще тогда, когда они только познакомились, и теперь она не представляла, как это столько времени она могла жить вдали от него. И даже все формальности, все церемонии представления гостей и новых родственников, которые раньше казались ей совершенно немыслимыми, теперь вдруг стали совсем обычным делом.

Она ничего не сказала матери до визита господина Катрфажа, но с сестрой новостью поделилась.

Эмма слушала ее, не выражая никакого удивления, но потом с чувством заговорила:

— Я знаю, что вы с ним давние знакомые, — рассуждала Эмма с такой горячностью, что ее черные глаза засверкали. — Я встречала его в Фондбо. Мне говорили о нем. Ты должна хорошенько подумать. Может, тебе будет это неприятно, но у меня такое впечатление… Должна тебе сказать, что он мне кажется человеком легкомысленным. Пойми, ведь речь идет о твоей жизни. Конечно, как ты решишь, так и будет. От мужчины иногда можно так настрадаться. Я бы на твоем месте хорошенько все обдумала.