Эпиталама - Жак Шардон

— Мы займемся устройством нашей квартиры, — сказала Одетта, вставая. — Она еще не готова; пока что мы живем в гостинице.

Обернувшись, она добавила с ласковой улыбкой:

— Я скоро приду опять.

В Нуазике Берта набиралась сил. В солнечные дни она садилась на террасе, закутавшись в шаль, или совершала короткие прогулки в компании матери и Эммы; ей казалось, что она начинает жить заново, впервые наслаждаясь чудом дневного света. Раньше, возвращаясь в Нуазик, она искала там свои детские воспоминания; теперь же ее омытая свежестью, легкая душа с упоением открывала для себя новую красоту вещей.

Она забывала Альбера и вместе с ним свое неприятное, наполненное лихорадочным возбуждением и болью прошлое.

IX

Очертания деревьев в саду постепенно таяли на фоне неба. Из комнаты Берты были видны ветви фруктовых деревьев в соседних садах, мельница в Граве, изменившаяся линия горизонта с тополями вдалеке. В дождь женщины держались поближе к огню; однако стоило облакам немного разойтись, как сквозь образовавшийся просвет вновь выглядывала знойная летняя синева.

В тот день после обеда Берта сидела на крыльце, греясь на солнышке, и рассматривала изображение тритона с гребешком, которое ей показывал зять.

— Ладно, дети мои, я ухожу! — сказал Шаппюи, схватил стоявшую у ног Эммы Клер и рывком поднял ее высоко над головой.

Берта прошлась по лужайкам, остановилась возле одной из клумб и стала рвать фиалки; она подбирала их одну к другой в ровный, тугой букет, то и дело вдыхая его аромат.

В это время Эмма обычно делала небольшую передышку; вот и сейчас она присела на освещенную солнцем скамейку в саду.

— Даже и не скажешь, что сейчас декабрь, — сказала Берта, снова возвращаясь к сестре. — А у тебя уже есть седые волосы, дорогая…

— Ты еще не все видела, — ответила Эмма и приподняла одну прядь, улыбнувшись немного сонной улыбкой и чуть прищурившись от солнца.

— Завидую я тебе все-таки — в таком месте живешь, — продолжала Берта после небольшой паузы. — А я уже и позабыла, как хорошо в деревне, даже зимой: ясных дней гораздо больше, чем я думала.

Берта удивлялась самой себе: ей доставляли неизъяснимое наслаждение будничные дела, заполнявшие все ее время, и сладкий аромат свежего деревенского воздуха. Она помогала Эмме по дому, в саду, следила за тем, чтобы дети трудились, упражнялась на фортепьяно; и эти привычные заботы по большей части занимали ее внимание, но не прерывали естественного течения ее мыслей, все более глубоких и зрелых.

Если Эдуар возвращался домой рано, Эмма и Берта шли вместе с ним на прогулку в Гравский лес, где тучи скворцов кружили над лугом, чтобы с наступлением ночи опуститься на землю.

По дороге Берта расспрашивала Эдуара про птиц, за жизнью которых он все время наблюдал.

— Почти все птицы зимой живут стаями, — говорил Эдуар. — А весной их племя рассыпается, и они разлетаются парами.

— Всегда парами?

— Всегда. Стая распадается не сразу. Еще в мае я как-то видел маленькие группки, видно, им никак не хотелось расставаться — любопытный диссонанс между коллективным инстинктом и стремлением пары к уединению.

Эдуар внезапно замолчал; знаком он остановил Эмму и Берту, те застыли у куста, а сам он осторожной походкой, держа бинокль в руке, пошел вперед.

Он давно отказался от охоты и окончательно забросил свои вольеры, однако, гуляя по полям, порой срывал на ходу какое-нибудь растение в сосновом леске, подолгу рассматривая его; либо, притаившись на заре в камышах, наблюдал за зимородком, стаей сорок, синицей — так он вносил свой маленький вклад в изучение бесконечных загадок природы.

Заметив идущего навстречу им Эдуара, Эмма и Берта тоже сошли с дороги. Полоса неподвижных облаков над самой линией горизонта приглушала яркие краски заката. Эмма взяла мужа под руку: так они и шли вдоль поля по тропинке, едва видневшейся в рыжеватой тени.

Эдуар продолжил свой рассказ:

— Даже на самые простые вопросы нельзя ответить, пока не изучишь все как следует. Почему, например, малиновка поет зимой, тогда как большинство птиц поют только весной, в брачный период? Пара малиновок осенью не разлетается насовсем, а зимой они не присоединяются к стае, как другие птицы. Самец малиновки всегда держится неподалеку от своей подруги; возможно, именно этим и объясняется своеобразие его пения, — говорил Эдуар, стараясь, насколько это возможно, завуалировать свои объяснения в присутствии Берты, хотя обычно о явлениях природы он говорил при ней более откровенно.

Возвращаясь мыслями к своим детским впечатлениям от Нуазика, Берта вспоминала запахи, осыпанные цветами деревья, вечерние и утренние часы — все, что она безуспешно пыталась обрести вновь. Сейчас природа, даже в лучшее время года, казалась уже не такой пьянящей и не такой богатой. Однако Берта открывала теперь иные радости — в собственном сознании, повзрослевшем, научившемся воспринимать очарование зимнего пейзажа.

Завернувшись в накидку и надев красный берет, она часто бродила по окрестностям. На дороге, ведущей в Сент-Илер, при ее приближении с высокого куста ежевики слетела целая стая воробьев; потом птицы собрались чуть поодаль в ореховых зарослях, чтобы затем снова, завидев ее, перелететь на соседнее дерево. Взгляд ее привлекали и тонкие ветви прозрачной лесной поросли, и мутная вода во рву, и холодный блеск затопленных низин, и квадрат вспаханного поля. Посреди этого серого пейзажа, безмолвного, лишившегося своих летних красок, но ставшего от этого еще более утонченным, более хрупким и строгим, она чувствовала в себе отстраненность от своего прежнего, предосудительного счастья.

По вечерам она иногда доходила до Седры со стороны болот, вновь зазеленевших от зимних дождей. Когда илистый прилив вздувал реку, со стороны моря меж травянистых берегов плыли парусные лодки, а поднимавшаяся вода разливалась по окрестным землям через сеть рвов, наполняя отдаленные рыбные садки и солеварни слабыми всплесками, запахами моря и ощущением необычайного изобилия. На западе небо становилось багряным, и среди темнеющих пригорков на мгновение вдруг высвечивался лоскут водной глади.

Стоило возвратившейся домой Берте заметить издали силуэт почтальона, как она, поддаваясь какой-то неожиданной тревоге, прибавляла шагу, чтобы догнать его, словно все время ждала письма.

— Для нас ничего нет? — спросила она так однажды вечером, остановив почтальона на дороге.

Ей были видны только его освещенные фонариком руки, искавшие в своем ранце почту для Шаппюи.

Он протянул ей большой конверт, в каких обычно рассылают уведомительные письма. Она вскрыла его и подошла к фонарю, возвышавшемуся над решеткой газового завода. В письме сообщалось о смерти господина Пакари. Она узнала на конверте почерк Альбера.

«Господин Пакари умер», — повторяла про себя Берта, идя быстрым шагом, словно спешила сообщить столь невероятную новость. Однако дома она поднялась прямо к себе. Она перечитала письмо:

«Господин Альбер Пакари, господин Артюр Пакари, господин и госпожа Боск… Семьи Дютаста, Питави…»; ее глаза возвращались к имени Альбера, и она долго разглядывала его почерк на конверте.

Она решила, что просто возьмет и напишет ему, как друг, разделивший его боль.

Она села за письменный стол.

Вот здесь же, перед шеренгой маленьких выдвижных ящичков, робея и тревожно прислушиваясь к приближающимся шагам, когда-то она написала свое первое письмо Альберу. Она вспоминала сейчас то письмо, и лицо Альбера, такое, каким она видела его когда-то, снова возникало у нее перед глазами. Но она не хотела писать ему, этому человеку. Он исчез из ее жизни. К тому же за год он, должно быть, изменился. Может быть, он уже и не вспоминает о ней. Сейчас у него горе, он думает только об отце, носит траур. Она пыталась представить себе это новое, незнакомое ей лицо — озабоченное, мрачное, холодное, — и никакие слова не шли на ум.

Среди ночи Берту разбудила гроза. Ветер, с приглушенным свистом рвущийся в окна, временами стихал, и тогда по старому дому начинали гулять странные, жалобные звуки, похожие на скрип отворяемой двери, на шорох легких шагов по шаткой лестнице, на осторожный, торопливый шелест шелкового платья.

На следующее утро по небу неслись свинцовые тучи, которые, казалось, вот-вот разразятся дождем. Берта вышла в сад, чтобы поднять оторвавшийся от подпорки розовый куст; от ветра, теребившего ей платье и волосы, у нее заледенели руки. Она бегом вернулась в гостиную.

Дверь с силой захлопнулась. Сверху доносились быстрые шаги и раздраженный голос Эммы, заглушавший плач и крики ребенка. «Это ветер их так беспокоит, — подумала Берта. — Сегодня у всех ужасное настроение».