Эпиталама - Жак Шардон

— Какая все-таки зловещая штука, эта женитьба!

— Все, что ест господин Катрфаж, кажется таким вкусным! — сказала Берта, продолжая улыбаться. — Взгляните-ка на него. Вы не находите, что та груша, которую он щупает своими длинными пальцами, выглядит необыкновенно аппетитно?

— Старый гурман, — ответил Альбер. — Он строит из себя любителя картин, но в глубине души всегда искренне желал только вкусно поесть.

Госпожа Катрфаж осторожно положила кисти рук на край стола, наклонила голову, пристально глядя на мужа, и поднялась, в то время как слуга отодвигал ее стул.

Реймон предложил руку госпоже Этер и проводил ее в гостиную.

Господин Пакари отказался сесть и очень прямо стоял возле кресла господина Катрфажа. Альбер хотел было поговорить с госпожой Дегуи, но повернулся к господину Катрфажу.

— Вы ведь были когда-то заядлым курильщиком? — спросил он.

— Да, действительно, но в моем возрасте приходится себя беречь. Я не смог бы так долго оставаться на ногах, как ваш отец. Я уже старик.

— Мне кажется, для своего возраста вы прекрасно выглядите, — любезно произнесла госпожа Дегуи, подвигая свое кресло поближе.

— И тем не менее я старик, — сказал господин Катрфаж, обращаясь к госпоже Дегуи, но так, чтобы господин Пакари мог его услышать. — Впрочем, я на это не жалуюсь. Надо просто-напросто уметь стареть.

Он оперся головой о спинку кресла с выражением умиротворения на лице; его маленькие, необыкновенно живые глаза блестели после выпитого шампанского.

— Надо стать совсем маленьким, совсем сморщенным, совсем сухоньким. Сделаться незаметным для смерти, тогда она забудет про вас.

Господин де Жермине отошел в глубь гостиной посмотреть на картины. Еще с тех пор как он впервые получил должность супрефекта, он утвердился во мнении, что всегда и везде будет персоной номер один, но теперь в гостиных Парижа его стремление царить и находиться в центре всеобщего внимания не вызывало ни у кого большого отклика, и он мучился от тайных уколов самолюбия.

В малой гостиной дамы рассматривали подарки. Одетта открыла витрину, чтобы показать Сюзанне Дюброка вазу, подаренную господином де Жермине, которая украшала когда-то дворец китайского императора.

Берта, наблюдавшая за Альбером через открытую дверь, незаметно отделилась от группы и пошла к нему. Ее белое платье из газа казалось совсем простым, но стоило ей встать и пройтись, как маленькие, набегающие друг на друга воланы словно ожили, и на них сдержанно, подобно блестящей росе, засверкали крохотные жемчужинки.

Альбер смотрел, как она идет к нему, светлая, грациозная, стройная, с прической чуть более высокой, чем обычно.

— У вас такой страдальческий вид, — сказала она.

— Я не люблю ближнего своего, — сказал Альбер, делая шаг назад, за ножку торшера. — Во время таких собраний я чувствую себя диким, злым, бесчеловечным. Я нахожу, что люди некрасивы и глупы, потому что они ранят меня, сами того не замечая. Мне хочется куда-нибудь убежать. Вы еще меня не знаете. Вы не знаете, как мне приходилось страдать, когда я был ребенком.

Она бросила на него взгляд, сияющий и нежный, потом опустила глаза.

— Вы не такой уж плохой, — сказала она.

Он сжал зубы с каким-то горьким вздохом.

Она взглянула на него еще раз, и лучезарная уверенность ее взора словно говорила: «Я знаю все, что, как вам кажется, вы от меня скрыли. Вам не удастся испугать меня. Я вас изучила». Но, заметив в этот момент госпожу Этер, она отвернулась к лампе, как бы небрежно дотронулась до абажура своим маленьким веером из тюля с блестками и прошептала, не глядя на Альбера:

— Сегодня я так люблю тебя!..

— Это замечательный фрукт, — опять заговорил господин де Жермине голосом, в котором после смерти жены у него вдруг появились какие-то особенно умильные интонации.

Реймон слушал его, направляясь к двери кабинета, но старался ничего не отвечать.

— Извините меня, — сказал он, — я пойду выкурю еще одну сигару.

Войдя в кабинет, освещенный двумя канделябрами, он не сразу заметил Кастанье и Одетту, сидящих на кожаном диване, за огромным букетом цветов.

— Не уходите, — сказал Кастанье, — мы очень общительная пара… Ну как? Видели моего дядю? Поразил он вас?

— Что вы хотите сказать?

— Он показался вам очень глупым?

— Вы несносны! — сказала Одетта, прижимая пальцы к губам Кастанье.

В кабинет вошел Альбер, тут же вышел обратно и встал в проеме двери. Он наблюдал за Бертой, которая сидела в гостиной возле своей матери. Почувствовав его призывный взгляд, Берта отошла от госпожи Дегуи, остановилась на мгновение у фортепьяно и подошла к Альберу.

— Мне хочется поцеловать тебя, — сказал он глухим голосом.

— Прямо на глазах двадцати человек? — спросила Берта, улыбаясь издалека Одетте, которую разглядела за охапкой цветов.

— Выйди сейчас через дверь за моей спиной и сделай вид, что направляешься в гардероб, я буду в комнате рядом.

Альбер вернулся в гостиную и вошел в столовую. Прислуга хлопотала возле подносов с прохладительными напитками. Он прошел через прихожую.

— Здесь! — вполголоса сказал он, замечая Берту, которая смотрелась в зеркало.

— Нет… это слишком опасно! — сказала она.

— Никого нет… Я закрыл дверь, — ответил он, страстно обнимая ее.

Господин Пакари и Альбер возвращались домой пешком, по бульвару Сен-Жермен.

— Холодно, — сказал Альбер, обращая внимание на не слишком уверенную походку отца. — Давай возьмем машину?

— Холод весьма полезен, — сказал господин Пакари, напрягшись так, словно у него кружилась голова.

Помолчав, он спросил:

— Кто эта девушка, с которой ты, кажется, знаком?

— Берта Дегуи?

— Девушка, которая сидела возле тебя за столом.

— Да, это мадемуазель Дегуи. Ты видел ее в Нуазике. Однажды, пять лет назад, она приезжала в Пикодри с молодым Шораном. Ты помнишь Шорана? Молодой человек, который тебе понравился.

— Так это она? В самом деле? Я помню ту девочку. Какое превращение! Пять лет!

— Натт придет поговорить с тобой на этой неделе. У него неприятности с Грожаном.

— Пять лет! — озадаченно повторил господин Пакари. — Как меняются люди за такой короткий срок!

Как-то утром, погрузившись в холодную ванну, господин Пакари почувствовал, что задыхается. Он тотчас вылез из воды и быстро растер тело полотенцем, словно желая стереть с себя ощущение тревоги. Он видел в зеркале свое пунцовое лицо; зубы его стучали. Он снова лег в постель, и вскоре неприятное ощущение исчезло.

В кабинет Пакари спустился поздно и был раздражительнее обычного. Ваньез поостерегся спрашивать хозяина о здоровье, ибо хорошо изучил за долгие годы его характер, но даже глубокие познания в этой области не избавляли его порой от нахлобучек.

Все свои тревоги по поводу собственного здоровья господин Пакари предпочитал держать в тайне и никогда никому не жаловался. Он говорил, что для энергичного человека нет лучшего лекарства, чем воля и увлеченность работой.

Однако он все же воспользовался визитом Натта, чтобы проконсультироваться, наивно полагая, что школьный друг, с которым он был на «ты», не обнаружит у него чего-нибудь опасного.

— Я испытываю это недомогание особенно после того, как поговорю, — произнес он изменившимся голосом, стоя голым по пояс, с сильно бьющимся сердцем, и чувствуя, как прохладное ухо Натта прижимается к его широкой грудной клетке.

Затем с надеждой в голосе спросил:

— Ведь это же все естественно?

Альбер вышел на улицу и прохаживался перед домом, чтобы с глазу на глаз расспросить Натта, когда тот выйдет, о состоянии отца.

— Как вы его находите? — спросил он, подходя к Натту, когда тот садился в машину.

— Кровообращение оставляет желать лучшего!.. — сказал Натт. — Сердце немного переутомлено. Он жалуется на головокружение. Это не страшно. Ему нужен отдых. Поменьше есть. Никакого вина. Я посоветовал ему съездить на месяц в Канн.

— Нам ни за что не удастся убедить его уехать сейчас из Парижа, — сказал Альбер.

— Я предложил Канн, потому что в красивом месте ему будет не так скучно, но было бы также неплохо, если бы он поехал в Фонтенбло. Важно лишь, чтобы он на некоторое время забыл о делах.

Господин Пакари решил уехать из Парижа немедленно. Он хотел уехать в Канн и, казалось, совершенно перестал интересоваться работой. Опасаясь, что это превратится в очередную причуду, Альбер советовал ему пожить где-нибудь в окрестностях Парижа; однако господин Пакари решил ехать только в Канн, и никуда больше, словно город, указанный доктором, обладал какой-то магической исцеляющей силой.

После отъезда отца Альбер много работал и часто ездил в Канн.