Блаженство (сборник) - Дмитрий Быков

Сынок-дебил в саду зароет, одежду спрячет брат-урод, мамаша-сука кровь замоет, машину дядя заберет, умелец, вышедший сиделец, с прозрачной трубкою в свище; никто не спросит, где владелец, – прикинь, братан, пипец вопще, приедет следователь с Курска, проверит дом, обшарит сад, накормят грязно и невкусно и самогоном угостят, он различить бы мог у входа замытый наскоро потек, но мельком глянет на урода, сынка с газетою «Зятек», «жигуль», который хитрый дядя уже заделал под бутан, – да и отступится не глядя, вопще пипец, прикинь, братан, кого искать? Должно быть, скрылся. Тут ступишь шаг – помину нет. Он закрывает дело, крыса, и так проходит десять лет.

Но как-то выплывет по ходу: найдут «жигуль» по волшебству, предъявят пьяному уроду, он выдаст брата и сестру, газета жизнь напишет очерк кровавый, как заведено, разроют сад, отыщут прочих, нас там окажется полно, а в человеке и законе пройдет сюжет «Забытый грех», ведущий там на черном фоне предскажет, что накажут всех, и сам же сядет за растрату бюджетных средств каких-то там, и поделом ему, кастрату, ведь так трындел, пипец, братан, ведь так выделывался люто про это Крысово-село, а сел, и это почему-то, прикинь, обиднее всего.

Русский шансон

Я выйду заспанный, с рассветом пасмурным,С небес сочащимся на ваш Бермудск,Закину за спину котомку с паспортом,И обернусь к тебе, и не вернусь.

Ты выйдешь вслед за мной под сумрак каплющий,Белея матово, как блик на дне,И, кофту старую набросив на плечи,Лицо измятое подставишь мне.

Твой брат в Германии, твой муж в колонии,Отец в агонии за той стеной,И это все с тобой в такой гармонии,Что я б не выдумал тебя иной.

Тянуть бессмысленно, да и действительно —Не всем простительно сходить с ума:Ни навестить тебя, ни увести тебя,А оставаться тут – прикинь сама.

Любовь? Господь с тобой. Любовь не выживет.Какое show must? Не двадцать лет!Нас ночь окутала, как будто ближе нет,А дальше что у нас? А дальше нет.

Ни обещаньица, ни до свиданьица,Но вдоль по улице, где стынет взвесь,Твой взгляд измученный за мной потянетсяИ охранит меня, пока я здесь.

Сквозь тьму бесстрастную пойду на станциюПо мокрым улицам в один этаж —Давясь пространствами, я столько странствую,А эта станция одна и та ж.

Что Суходрищево, что Голенищево —Безмолвным «ишь чего!» проводит в путьС убого-слезною улыбкой нищего,Всегда готового ножом пырнуть.

В сырых кустах она, в стальных мостах она,В родных местах она растворена,И если вдруг тебе нужна метафораВсей моей жизни, то вот она:

Заборы, станции, шансоны, жалобы,Тупыми жалами язвящий дождь,Земля, которая сама сбежала бы,Да деться некуда, повсюду то ж.

А ты среди нее – свечою белою.Два слезных омута глядят мне вслед.Они хранят меня, а я что делаю?Они спасут меня, а я их нет.

Блаженство

Блаженство – вот: окно июньским днем,И листья в нем, и тени листьев в нем,И на стене горячий, хоть обжечься,Лежит прямоугольник световойС бесшумно суетящейся листвой,И это знак и первый слой блаженства.

Быть должен интерьер для двух персон,И две персоны в нем, и полусон:Все можно, и минуты как бы каплют,А рядом листья в желтой полосе,Где каждый вроде мечется – а всеЛикуют или хвалят, как-то так вот.

Быть должен двор, и мяч, и шум игры,И кроткий, долгий час, когда дворыЕще шумны и скверы многолюдны:Нам слышно все на третьем этаже,Но апогеи пройдены уже.Я думаю, четыре пополудни.

А в это сложно входит третий слой,Не свой, сосредоточенный и злой,Без имени, без мужества и женства —Закат, распад, сгущение теней,И смерть, и все, что может быть за ней,Но это не последний слой блаженства.

А вслед за ним – невинна и грязна,Полуразмыта, вне добра и зла,Тиха, как нарисованное пламя,Себя дает последней угадатьВ тончайшем равновесье благодать,Но это уж совсем на заднем плане.

Депрессия

Депрессия – это отсутствие связи.За окнами поезда снега – как грязи,И грязи – как снега зимой.В соседнем купе отходняк у буржуев.Из радиоточки сипит Расторгуев,Что скоро вернется домой.

Куда он вернется? Сюда, вероятно.По белому фону разбросаны пятна.Проехали станцию Чернь.Деревни, деревья, дровяник, дворняга,Дорога, двуроги, дерюга, деляга —И все непонятно зачем.

О как мне легко в состоянии этомРифмуется! Быть современным поэтомИ значит смотреть свысока,Как поезд ползет по долинам лоскутным,Не чувствуя связи меж пунктом и пунктом,Змеясь, как струна без колка.

Когда-то все было исполнено смысла —Теперь же она безнадежно повисла,И словно с веревки белье,Все эти дворняги, деляги, дерюги,Угорцы на севере, горцы на юге —Бессильно скатились с нее.

Когда-то и я, уязвимый рассказчик,Имел над собою незримый образчикИ слышал небесное чу,Чуть слышно звучащее чуждо и чудно,И я ему вторил, и было мне трудно,А нынче пиши – не хочу.

И я не хочу и в свое оправданьеЛовлю с облегченьем черты увяданья,Приметы последних примет:То справа ударит, то слева проколет.Я смерти боялся, но это проходит,А мне-то казалось, что нет.

Пора уходить, отвергая подачки.Вставая с колен, становясь на карачки,В потешные строясь полки,От этой угрюмой, тупой раздолбайки,Умеющей только затягивать гайки, —К тому, кто подтянет колки.

«Крепчает ветер солоноватый, качает зеленоватый вал…»

Ах, если бы наши дети однажды стали дружны…

Крепчает ветер солоноватый, качает зеленоватый вал,Он был в Аравии тридевятой, в которой много                                                              наворовал.Молнии с волнами, море с молом – все блещет,                                                   словно оледенясь.Страшно подумать, каким двуполым все тут стало,                                                           глядя на нас.

Пока ты качаешь меня, как шлюпку, мой свитер,                                                   дерзостен и лукав,Лезет к тебе рукавом под юбку, кладя на майку                                                          другой рукав,И тут же, впервые неодинокие, внося в гармонию                                                             тихий вклад,Лежат в обнимку «Самсунг» и «Нокия» после                                              недели заочных клятв.

Мой сын-подросток с твоею дочерью – россыпь                                          дредов и конский хвост —Галдят внизу, загорая дочерна и замечая десятки                                                                    сходств.

Они подружились еще в «Фейсбуке» и увидались                                                            только вчера,Но вдруг отводят глаза и руки, почуяв большее,                                                                   чем игра.

Боюсь, мы были бы только рады сюжету круче                                                              Жана Жене,Когда, не желая иной награды, твой муж ушел бы                                                             к моей жене,И чтобы уж вовсе поставить точку в этой идиллии                                                              без конца —Отдать бы мать мою, одиночку, за отца твоего, вдовца.

Когда я еду, сшибая тугрики, в Киев, Крым,                                                   Тифлис, Ереван, —Я остро чувствую, как республики жаждут вернуться                                                          в наш караван.Когда я в России, а ты в Израиле – ты туда меня                                                            не берешь, —Изгои, что глотки себе излаяли, рвутся, как Штирлиц,                                                          под сень берез.

Эта тяга сто раз за сутки нас настигает с первого дня,Повреждая тебя в рассудке и укрепляя в вере меня —Так что и «форд» твой тяжелозадый по сто раз                                                         на трассе любойВсе целовался б с моею «ладой», но, по счастью,                                                               он голубой.

Ронсаровское

Как ребенок мучит кошку,Кошка – мышку,Так вы мучили меня —И внушили понемножкуМне мыслишку,Будто я вам не родня.

Пусть из высшей или низшей,Вещей, нищей —Но из касты я иной;Ваши общие законыМне знакомы,Но не властны надо мной.

Утешение изгоя:Все другое —От привычек до словец,Ни родства, ни растворенья,Ни стареньяИ ни смерти, наконец.

Только так во всякой травле —Прав, не прав ли —Обретается покой:Кроме как в сверхчеловеки,У калекиНет дороги никакой.

Но гляжу – седеет волос,Глохнет голос,Ломит кости ввечеру,Проступает милость к падшим,Злоба к младшим —Если так пойдет, умру.

Душит участь мировая,Накрывая,Как чужая простыня,И теперь не знаю даже,На хера жеВы так мучили меня.

«Без этого могу и без того…»