Блаженство (сборник) - Дмитрий Быков

3. «Квадрат среди глинистой пустыни…»

Квадрат среди глинистой пустыниВ коросте чешуек обожженных,Направо барак для осужденных,Налево барак для прокаженных.Там лето раскаленнее печи,На смену – оскал зимы бесснежной,А все, что там осталось от речи, —

Проклятия друг другу и Богу.Нет там ни зелени, ни тени,Нет ни просвета, ни покоя,Ничего, кроме глины и коросты,Ничего, кроме зноя и гноя.Но на переломе от морозаК летней геенне негасимойЕсть скудный двухдневный промежуток,Вешний, почти переносимый.Но между днем, уже слепящим,И ночью, еще немой от стыни,Есть два часа, а то и меньше,С рыжеватыми лучами косыми.

И в эти два часа этих сутокДаже верится, что выйдешь отсюда,Разомкнув квадрат, как эти строфыРазмыкает строчка без рифмы.

И среди толпы озверевшей,Казнями всеми пораженной,Вечно есть один прокаженный,К тому же невинно осужденный,

Который выходит к ограде,И смотрит сквозь корявые щели,И возносит Господу молитвуЗа блаженный мир его прекрасный.

И не знаю, раб ли он последнийИли лучшее дитя твое, Боже,А страшней всего, что не знаю,Не одно ли это и то же.

«В Берлине, в многолюдном кабаке…»

В Берлине, в многолюдном кабаке,Особенно легко себе представить,Как тут сидишь году в тридцать четвертом,Свободных мест нету, воскресенье,Сияя, входит пара молодая,Лет по семнадцати, по восемнадцати,Распространяя запах юной похоти,Две чистых особи, друг у друга первые,Любовь, но хорошо и как гимнастика,Заходят, кабак битком, видят еврея,Сидит на лучшем месте у окна,Пьет пиво – опрокидывают пиво,Выкидывают еврея, садятся сами,Года два спустя могли убить,Но нет, еще нельзя: смели, как грязь.С каким бы чувством я на них смотрел?А вот с таким, с каким смотрю на всё:Понимание и даже любованье,И окажись со мною пистолет,Я, кажется, не смог бы их убить:Жаль разрушать такое совершенство,Такой набор физических кондиций,Не омраченных никакой душой.Кровь бьется, легкие дышат, кожа туга,Фирменная секреция, секрет фирмы,Вьются бестиальные белокудри,И главное, что все равно убьют.Вот так бы я смотрел на них и знал,Что этот сгинет на восточном фронте,А эта под бомбежками в тылу:Такая особь долго не живет.Пища богов должна быть молодой,Нежирною и лучше белокурой.А я еще, возможно, уцелею,Сбегу, куплю спасенье за коронку,Успею на последний пароходИ выплыву, когда он подорвется:Мир вечно хочет перекрыть мне воздух,Однако никогда не до конца,То ли еще я в пищу не гожусь,То ли я, правду сказать, вообще не пища.Он будет умирать и возрождаться,Он будет умирать и возрождатьсяНеутомимо на моих глазах,А я – именно я, такой, как есть,Не просто еврей, и дело не в еврействе,Живой осколок самой древней правды,Душимый всеми, даже и своими,Сгоняемый со всех привычных мест,Вечно бегущий из огня в огонь,Неуязвимый, словно в центре бури, —Буду смотреть, как и сейчас смотрю,Не бог, не пища, так, другое дело.Довольно сложный комплекс ощущений,Но не сказать, чтоб вовсе неприятных.

Новые баллады

Первая

В кафе у моря накрыли стол – там любят бухать у моря.Был пляж по случаю шторма гол, но полон шалман                                                                      у мола.Кипела южная болтовня, застольная, не без яда.Она смотрела не на меня. Я думал, что так и надо.В углу витийствовал тамада, попойки осипший лидер,И мне она говорила «да», и я это ясно видел.

«Да-да», – она говорила мне не холодно и не пылко,И это было в ее спине, в наклоне ее затылка,Мы пары слов не сказали с ней в закусочной                                                              у причала,Но это было еще ясней, чем если б она кричала.Оса сидела на колбасе, супруг восседал, как идол…Боялся я, что увидят все, однако никто не видел.Болтался буй, прибывал прибой, был мол белопенно                                                                     залит,Был каждый занят самим собой, а нами никто                                                                не занят.

«Да-да», – она говорила мне зеленым миндальным                                                                  глазом,Хотя и знала уже вполне, каким это будет грязным,Какую гору сулит невзгод, в каком изойдет реваншеИ как закончится через год и, кажется, даже раньше.Все было там произнесено – торжественно,                                                      как на тризне, —И это было слаще всего, что мне говорили в жизни,Поскольку после, поверх стыда, раскаянья и проклятьяОна опять говорила «да», опять на меня не глядя.

Она глядела туда, где свет закатный густел опасно,Где все вокруг говорило «нет», и я это видел ясно.Всегда, со школьных до взрослых лет, распивочно                                                               и на вынос,Мне все вокруг говорило «нет», стараясь, чтоб я                                                                 не вырос,Сошел с ума от избытка чувств, состарился                                                           на приколе, —Поскольку, если осуществлюсь, я сделать могу такое,Что этот пригород, и шалман, и прочая яйцекладкаПо местным выбеленным холмам раскатятся                                                             без остатка.Мне все вокруг говорило «нет» по ведомой мне                                                                  причине,И все просили вернуть билет, хоть сами его вручили.Она ж, как прежде, была тверда, упряма, необорима,Ее лицо повторяло «да», а море «нет» говорило,Швыряясь брызгами на дома, твердя свои причитанья, —И я блаженно сходил с ума от этого сочетанья.

Вдали маяк мигал на мысу – двулико, неодинако,И луч пульсировал на весу и гас, наглотавшись мрака,И снова падал в морской прогал, у тьмы отбирая                                                                    выдел.Боюсь, когда бы он не моргал, его бы никто не видел.Сюда, измотанные суда, напуганные герои!Он говорил им то «нет», то «да», и важно было второе.

Вторая

Сначала он чувствует радость, почти азарт,Заметив ее уменье читать подтекст:Догадаться, что он хотел сказать,Приготовить, что он хотел поесть.Потом предсказанье мыслей, шагов, манерПриобретает характер дурного сна.Он начинает: «Не уехать ли, например…»– В Штаты! – заканчивает она.«Да ладно, – думает он. – Я сам простоват.На морде написано, в воздухе разлито…» —Но начинает несколько остывать:Она о нем знает уже и то,Чего он не рассказал бы даже себе.Это уж слишком. Есть тайны, как ни люби.Сначала он в ужасе думает: ФСБ.Но потом догадывается: USB.

Сначала, правда, они еще спят вдвоем.Но каждая стычка выглядит рубежом.Вдобавок, пытаясь задуматься о своем,Он ощущает себя, как нищий, во всем чужом.Разгорается осень. Является первый снег.Ощущается сеть, которую все плетут.В конце концов, USB – это прошлый век.Bluetooth, догадывается он. Bluetooth.

Имущества нету, нечего и делить.При выборе «ложись или откажись»Он объявляет ей alt – ctrl – delete,Едет в Штаты и начинает новую жизнь.

…Дневная хмарь размывает ночную тьму.Он думает, прижимая стакан к челу,Что не он подключился к ней, не она к нему,А оба страшно сказать к чему.Вся вселенная дышит такой тоской,Потому что планеты, звезды, материки,Гад морской, вал морской и песок морской —Несчастные неблагодарные дураки.Звездный, слезный, синий вечерний мир,Мокрый, тихий пустой причал.Все живое для связи погружено в эфир,Не все замечают, что этот эфир – печаль.Океан, вздыхающий между строк,Нашептывает «бай-бай».Продвинутый пользователь стесняется слова «Бог».Wi-Fi, догадывается он.Wi-Fi.

Третья

Si tu,

si tu,

si tu t'imagines…

Люблю,люблю,люблю эту пору,когда и весна впереди еще вся,и бурную воду, и первую флору,как будто потягивающуюся.Зеленая дымка, летучая прядка,эгейские лужи, истома полей…Однабеда,что все это кратко,но дальше не хуже, а только милей.

Сирень,свирель,сосна каравелья,засилье веселья, трезвон комарья,и прелесть бесцелья,и сладость безделья,и хмель без похмелья, и ты без белья!

А позднее лето,а колкие травы,а нервного неба лазурная резь,настой исключительно сладкой отравы,блаженный, пока он не кончится весь.

А там,а там —чудесная осень,хоть мы и не просим, не спросим о том,своим безволосьем,своим бесколосьемона создает утешительный фон:в сравнении с этим свистящим простором,растянутым мором, сводящим с ума,любой перед собственным мысленным взоромглядит командором.А там и зима.

А что?Люблю,люблю эту зиму,глухую низину, ледовую дзынь,заката стаккато,рассвета резину,и запах бензина, и путь в магазин,сугробов картузы, сосулек диезы,коньки-ледорезы, завьюженный тракт,и сладость работы,и роскошь аскезы —тут нет катахрезы, все именно так.

А там, а там —и старость по ходу,

счастливую коду сулящий покой,когда уже любишь любую погоду —ведь может назавтра не быть никакой.Когда в ожиданье последней разлуки —ни злобы, ни скуки.Почтенье к летам,и взрослые дети,и юные внуки,и сладкие глюки,а дальше, а там —небесные краски, нездешние дали,любви цинандали, мечты эскимо,где все, что мы ждали, чего недодали,о чем не гадали, нам дастся само.

А нет —так нет,и даже не надо.Не хочет парада усталый боец.Какая услада, какая отрада,какая награда – уснуть наконец,допить свою долю из праздничной чаши,раскрасить покраше последние днии больше не помнить всей этой параши,всей этой какаши,всей этой хуйни.

Четвертая