Кот олигарха. РОМАН - Петр Карцев

Тут же откуда-то справа в лица им ударил свет включившихся фар. Обе повернули головы в ту сторону, как неиспуганные лани.

С заднего сиденья не без грации выпрыгнул Троицкий и тут же пригласительно задвигал руками, словно изображая в пантомиме загрузку машины невидимой бутафорией. Заглянув внутрь, Лена увидела скалящегося от противоположной дверцы Решетинского.

– В тесноте да не в обиде, – промурлыкал режиссер и тоже стал манить к себе рукой.

Пролезая к нему, Лена поймала в зеркале заднего вида взгляд шофера и поспешно прихватила ладонями платье в стратегических местах. Решетинский посмеивался, глядя на нее. В салоне было просторно, но Лена умудрилась обо что-то зацепиться и частично упасть на кумира российских кинозрителей. Он тут же удовлетворенно обхватил ее рукой, прижимая теснее к себе и освобождая больше места Ларе. Прикосновение кожи сиденья через тонкое платье было приятно прохладным. В огромной машине все четверо легко уместились на заднем сиденье, хотя Лена и оказалась ближе к своему соседу, чем рассчитывала. Троицкий мягким щелчком захлопнул за собой дверцу.

– Где я вас видел? – спросил Лену Решетинский, все еще посмеиваясь.

Она была уверена, что только меньшая часть его веселья была непосредственно связана с ней. У режиссера был вид человека, взаимодействующего со внешним миром только для отвода глаз, будучи на самом деле погруженным в закрытые для окружающих измерения.

– Вот здесь же и видели, – непринужденно ответила она. – Мы с вами вместе сюда ехали. – Ей казалось естественным, что он ее уже не помнил.

Решетинский благодушно, но нетерпеливо защелкал пальцами.

– Раньше, раньше, – потребовал он.

Лена обнаружила, что Лара зачем-то пихает ее в бок и одновременно едва слышно что-то шепчет ей в ухо. Лара повторяла одну и ту же фразу, которую Лена не могла разобрать. Она недоуменно повернула голову, собираясь переспросить, но вовремя прочитала по губам очередной повтор:

– Мы актрисы, – беззвучно выдохнула Лара, распахнув глаза шире, чем Лене до сих пор доводилось видеть.

– Ах да, – сказала Лена и нервно засмеялась. – Раньше. Может быть, в Милом друге у Зинченко?

– Не видал, – помотал головой Решетинский. – Он еще не вышел.

– Я много снималась у Зинченко, – небрежно сказала Лена. – У него был артхаусный фильм Смерть. И еще Глупышка.

Лара справа чем-то подавилась, но Лена проигнорировала ее.

– Позвольте, – озадаченно пробормотал Решетинский, – не помню таких. Мне казалось, Зинченко…

– Он их снял на собственные деньги, – перебила Лена. – А потом отказался выпускать в прокат. У него очень сложные отношения со зрителем. Когда фильм получается слишком личным, ему невыносима мысль, что его будут смотреть и критиковать походя, вне контекста.

Решетинский впервые сфокусировал взгляд на Лене и пристально в нее всмотрелся.

– Какого контекста? – спросил он.

– Режиссерского внутреннего мира, – пояснила она.

– Щенок, – сказал Решетинский. – У него на месте внутреннего мира еще ничего не выросло.

– Интересный случай анального удержания, – вмешался с другой стороны Троицкий. – Довольно экстремальный.

– Ходит слух, что он даже сжег негативы, – безмятежно сказала Лена. Краем глаза ей было видно, как Лара откинула голову на сиденье и закрыла глаза.

– Есть примеры писателей, уничтожавших свои произведения… – задумчиво проговорил Троицкий.

– Гоголь, – вставила Лена.

– … Или принципиально не печатавшихся…

– Сэл…

– Кстати, о Гоголе, – вмешался Решетинский. – Надежда Пешкова рассказывала моему отцу, что Гоголь был одним из первых обладателей надувной резиновой куклы для известных нужд.

– А! Это тоже крайне интересно, – тут же переключился Троицкий. – Одна моя аспирантка пишет диссертацию о психоаналитической интерпретации русской литературы. Гоголь, по всей видимости, боялся женщин. Как мы знаем, у него мало памятных женских образов. Разве что Коробочка, само имя которой – базовый фрейдистский символ. Кто-нибудь помнит еще?

Он подался вперед на сиденье и обвел вопросительным взглядом всю компанию.

– Панночка, – сказал шофер Решетинского, вполоборота повернув к ним лицо. Одновременно он затормозил посреди улицы, у ряда плотно припаркованных машин, и Лена посмотрела в окно. Улица была узкой, пустынной и прозрачной, как бывают прозрачными ночью ярко освещенные городские улицы. Эта прозрачность выглядела холодной, но, выбираясь из машины вслед за Решетинским, Лена почувствовала под платьем теплый ветерок. Платье снова пришлось придерживать рукой то в одном месте, то в другом. Великий режиссер с любопытством наблюдал за ней.

– Интересный фасон, – сказал он.

– Ночь такая теплая, – объяснила Лена.

– В двух шагах отсюда Гоголь жег второй том Мертвых душ, – неожиданно сообщила Лара, обходя машину и присоединяясь к ним.

– Как все русские, большой был охотник бросать ценные вещи в огонь, – заметил шофер через опущенное окно.

Лара наклонилась к нему, словно хотела всмотреться в его лицо.

– Гоголь как русский охотник, – сказала она. – На ящериц.

Лена осмотрелась. Они находились на Поварской – чуть ли не на расстоянии брошенного камня от Патриарших.

– Можно было и прогуляться, – сказала она.

Решетинский посмотрел на нее немного озадаченно.

– Что вам Зинченко говорил про мои фильмы? – спросил он, выставляя вперед подбородок.

Судя по формулировке вопроса, он не допускал мысли о том, что эта тема не поднималась между ними. Хотя бы во время совместных прогулок. Лена чуть было не погрузилась в глубокую задумчивость, но тут вмешалась Лара:

– Он говорит, что последние несколько фильмов его разочаровали, – небрежно сказала она, явно показывая всем своим тоном, что подобному мнению и значения-то придавать не стоит.

Решетинский в этот момент сердито тыкал в кнопки домофона. Лена подняла голову. Они стояли у единственного подъезда солидного каменного дома этажей в восемь, имевшего побитый и мрачный вид, не тронутого снаружи никакими реставрациями и неприветливого до степени прямо-таки отталкивающей. До революции это, без сомнения, был доходный дом какого-нибудь купца. Сейчас он создавал ощущение, что живущие в нем люди законсервировались в своей аутентичности и положительно не желали иметь ничего общего с посторонними. Окна первого этажа, абсолютно темные, начинались высоко у Лены над головой.

– Ты тоже снималась у Зинченко? – шепнула Лена, пока Решетинский возился с домофоном.

Лара серьезно насупила брови и покивала в ответ.

– Что касается панночки… – обратился к ним Троицкий, романтично поблескивая оправой очков в фонарном свете, но его тут же прервал громкий голос Решетинского:

– Несколько! – с мрачным, но контролируемым негодованием сказал режиссер. – Несколько – это сколько?

Лара равнодушно повернулась в сторону, глядя вверх по пустой улице.

– Однако ж несколько творений он из опалы исключил, – примирительно пробормотала она.

Домофон внезапно зашипел в лицо Решетинскому так реалистично и громко, что режиссер отдернулся, словно опасаясь брызгающей слюны.

– Последний этаж, – сказал сквозь шипение голос, показавшийся Лене глумливым. – Лифт не работает. – В двери защелкал замок.

Решетинский был и без этого так раздражен, что даже не прокомментировал информацию о лифте. Пропустив девушек вперед, он темпераментно поспешил за ними, предоставив Троицкому ловить тяжелую дверь, грозившую захлопнуться перед его носом.

Каменный подъезд встретил их застоявшимся холодом и невыветриваемым запахом советского быта, разлитым ядом эпохи. Нарочитая убогая чистота таких парадных только консервирует этот запах, переводя его, так сказать, в метафизическую плоскость.

Лена поежилась. Кожа по всему телу мгновенно покрылась мурашками.

Подъезд был тускло освещен парой ламп дневного света, одна из которых устало мерцала, как в плохом фильме ужасов.

Лара первой ступила на каменную лестницу, извлекая из нее каблуком шлифованный веками отзыв.

– И чем же они его разочаровали? – капризно настаивал Решетинский, огибая у Лены за спиной первый пролет перил. С этого места почему-то освещение заканчивалось, и дальше лестница уходила в неправдоподобную темноту, перемежавшуюся только лужицами жидкого фонарного света из узких окон на каждом изгибе каменного полотна.

– Бросьте, Геннадий Михалыч, – отозвалась впереди Лара, легко переступая со ступеньки на ступеньку. Лена не знала, чем больше восхищаться, любуясь одновременно ее силуэтом и ее голосом. – Зачем вам его мнение? Он на все трындит только, что вы продались «Интербесту».

Решетинский издал звук, по которому трудно было понять, мучает ли его уже одышка или он задыхается от злобы.