Кот олигарха. РОМАН - Петр Карцев

– А где мы находимся? – спросила она с некоторым интересом, но прежде всего для того, чтобы выиграть время на раздумье.

– В Козьей слободе, – с готовностью ответил Феофраст. – Где в полнолуние ведьмы крутят шабаш, и раз в год Сатана правит бал. Забредешь сюда вечером, и не знаешь, кем выйдешь утром.

– И с кем выйдешь, – сказал Степан, то ли упуская суть дела, то ли, наоборот, демонстрируя неожиданную глубину интуиции.

– Я не знала про это название, – сказала Лена. – Помню только, что раньше здесь были болота.

– Скрывающие вход в нижний мир.

– Как там сказано… – Лена вскинула глаза к потолку. – Остерегайтесь выходить на болота ночью, когда силы зла властвуют безраздельно.

– Нечистой силы здесь изрядно, – кивнул Феофраст, обернувшись и картинно окинув взглядом разбитую на кучки толпу гостей, сотрясаемых музыкой.

Лена повернула взгляд в том же направлении и с некоторым удивлением обнаружила вокруг себя пористую, плохо различимую человеческую массу. Трудно было представить, что привлекло сюда столько взрослых людей. Оказаться здесь впервые и невинно, в компании хищных, вороватых собеседников, было восхитительной экзотикой, но Лена не верила, что ей когда-нибудь захочется повторить этот опыт. Сквозь раздробленные группы тусующихся метнулся в глаза золотой отблеск, вызвавший в памяти из детства образ сверкнувшей на солнце рыбы. Была ли это Лара? Лена обнаружила, что смена фокусного расстояния требует отчетливого усилия. Близлежащие лица расплылись в какое-то желе, испещренное непарными глазами и острыми треугольниками носов, как на картине кубиста. И вдалеке, действительно, мелькнула та, которую невозможно было потерять, – и в этот момент, словно почувствовав Ленин взгляд, Лара обернулась, встретилась с ней глазами и махнула рукой. Лена вздрогнула от неожиданности и покачнулась на высоком барном стуле. Сквозь сгущающийся туман ее мысль лихорадочно стала воспроизводить Ларин жест в попытке понять, был ли это призыв. Что если она нужна Ларе? Какой бы мимолетной ни была эта потребность, Лена почувствовала бы себя навеки опозоренной, если бы ее не оказалось в нужный момент рядом, чтобы исполнить любую Ларину прихоть. Но, с другой стороны, что если Лара просто машинально среагировала на встречу взглядов, будучи на самом деле поглощена увлекательным или даже важным разговором? Если бы в этот момент рядом с ней появилась требующая внимания тупая овца, неправильно истолковавшая бессмысленный жест, и прервала завязавшийся контакт с бесценным, быть может, собеседником, то какой карой могла бы такая овца искупить свою неуклюжую бестактность? Только смертью.

– Так, подруга, – раздался требовательный голос где-то над ней, – тебя посадить или положить?

Лена с удивлением обнаружила, что, номинально сохраняя некоторую степень опоры на барном стуле, висит на чьей-то каменной руке, посредничество которой единственно препятствует гравитационному тяготению познакомить Лену с фактурой каменного пола. Она озадаченно подняла глаза и, снова проделав загадочно усложнившуюся процедуру фокусировки зрения, обнаружила, что рука принадлежит Степану, рассматривающему ее со смесью обескураженности и презрения. Его губы шевельнулись, и голос долетел до Лены с небольшим запозданием и словно растянутый, как звукозапись, воспроизводимая на неправильной скорости.

– Ты во сколько сегодня начала пить?

Где-то внутри колыхнулось слабое возмущение, и Лена уже открыла рот, чтобы с негодованием ответить, но негодование тут же осеклось под накатившим приливом другого свойства, контролировать который было значительно труднее. Лена поспешно закрыла рот и тихо, не разжимая губ, произнесла неожиданное для всех:

– Мне нужно в туалет.

– Ёпт, – молниеносно отреагировал Степан и без усилия оторвал Лену от стула. – Идти можешь?

Лена сомневалась, что она может идти, но спасение последних остатков чести требовало утвердительного ответа. Она попыталась кивнуть и тут же поняла, что любое движение головы может стать роковой ошибкой. Волевой судорогой она сковала все мышцы лица и горла и процедила сквозь зубы:

– Могу.

Степан, продолжая демонстрировать неожиданное интуитивное постижение сути происходящего, закинул Ленину руку себе на плечо и своей рукой обхватил ее за бедро, слегка и без видимого усилия оторвав ее ноги от пола.

– Пос-торонись! – рявкнул он в окружающую толпу. – Э-вакуация!

Лену из жара бросило в холод, от которого мгновенно пропала чувствительность в конечностях. Она закрыла глаза, чтобы отсечь поворачивающиеся к ней взгляды, но не могла отсечь звуков. «Упс!» – смачно лопнуло у нее над ухом. На пульсацию музыки наложился близкий смех. Степан с непогрешимым актерским инстинктом превращал ее позор в собственный бенефис. «Ромашин, куда девку поволок!» – раздалось рядом, и тут же посыпались другие комментарии паскудного свойства, которые, впрочем, довольно быстро остались позади. Лену пару раз тряхнуло, и сдерживать естественный позыв стало почти невозможно. Она обреченно открыла глаза и одновременно почувствовала на лице легкую прохладу. Что-то тяжелое пригнуло ее голову вниз.

– Давай здесь, – отрывисто приказал Степан.

Она качнулась и в панике замахала рукой, чтобы поймать его поспешно отстраняющуюся руку, потому что стоять на ногах не было никаких сил. Ее колени подогнулись одновременно с тем, как спазм в горле уступил тошноте. В то же мгновение рука ухватилась за что-то твердое, бездушное, но вертикальное, не позволившее ей упасть на колени, и нелепым образом это доставило Лене толику облегчения, словно в такой ситуации еще можно было спасти долю собственного достоинства, избежав падения на четвереньки. Из горла хлынуло тяжелым, мучительным потоком, выворачивавшим наизнанку совершенно непропорционально легкой невоздержанности такого короткого, почти эфемерного вечера. На мгновение ей показалось, что невозможно потерять так много и сохранить при этом жизнь, и в каком-то уголке сознания, блеснувшем глумливой ясностью, она представила себя Камиллой, через горло теряющей последнюю жизненную влагу. Да и как можно жить после такого позора? Но тошнота уже отступала, и жизнь вступала в свои права, как обычно, сопровождаемая чувством стыда. Лена вспомнила, как ее, тринадцатилетнюю, в южном летнем лагере вытащил из моря спасатель и, разложив на песке, вернул к постыдной действительности несколькими нажатиями на грудную клетку, исторгнувшими из легких дурацкий фонтанчик соленой воды. Как мучительно было после этого встречаться глазами со всеми, с кем она уже успела имплицитно проститься, и как долго лишь наигранным спокойствием можно было замаскировать томительное чувство стыда от любого человеческого контакта. Как долго? Может быть, до сих пор. Если возвращение к жизни всегда вызывает стыд, то, может быть, жизнь неотделима от него еще с рождения, с первого мучительного крика. Вот и сейчас попытка рационализировать случившееся только маскирует невыразимую тоску нового рождения, новой встречи с липкой бессмысленностью существования. Даже камень под ладонью казался липким.

Лена попыталась выпрямиться.

Она стояла в колодце каменного двора под ночным небом. Двор был небольшой, замкнутый со всех сторон двухэтажными стенами прилегающих зданий незапамятной постройки, с единственной выходящей в переулок аркой напротив. Над аркой во втором этаже горели два окна, и еще два, замалеванные почему-то пополам красной и синей краской, тускло светились по разные стороны тяжелой металлической двери, из которой, по всей видимости, вынес ее Степан. Из-за двери доносились приглушенные звуки музыки. Степан успел деликатно исчезнуть.

Рядом стояли два зловонных помойных бака. Вместе с выступом стены по другую сторону от Лены они образовывали что-то вроде ниши, в которой она рассталась с остатками скудного ужина. Убедившись в своей способности поддерживать равновесие в более или менее вертикальном положении, Лена тут же сделала несколько шагов в сторону, чтобы символически отмежеваться от материальных следов случившегося.

Затем она осмотрела и даже ощупала перед платья, чтобы убедиться, что он не забрызган. Она чувствовала легкое головокружение и слабость во всем теле, но приступ тошноты полностью прошел, и общее облегчение, на физическом уровне, было почти окрыляющим. Психологически, Лена не могла решить, должна ли она чувствовать себя раздавленной или просто обогащенной опытом – непростым, необязательно желанным, но по-своему ценным, как любой опыт. Конечно, возвращение на вечеринку было немыслимо; назад, под насмешливые взгляды – под Ларин презрительный взгляд… Лена похолодела. Неужели Лара была свидетелем этой отвратительной, гадкой, бессмысленной сцены? Ей захотелось сесть, уронить голову на колени и разрыдаться. Сесть было некуда, но в глазах все равно противно защипало, и тут же потекло из носа. Лена потянулась в сумочку за носовым платком, но платка, конечно, нигде не было, равно как и сумочки, оставленной – как она осознала, даже в отсутствие прямого воспоминания, совершенно отчетливо, – в ресторане на барной стойке. Лена вполголоса произнесла короткое, выразительное слово, впитавшее в себя всю ненависть, на какую она была способна.