Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве - Наталья Максимовна Давыдова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ставши в позу старомодного чтеца-мелодекламатора (вот откуда у дочери сценическое дарование!), старый доктор прочел:
За стон любви твоей я полюбил тебя!
За муку слез твоих над муками отчизны;
За ненависти яд, за пламень укоризны -
За то, что убивать ты шла, любя...
Я полюбил тебя за то, что ты - нежнее
Сиянья звезд в тиши ночной,
И что не встретил я другой - тебя сильнее;
Как ты - неумолимой и стальной.
Александр повстречался с Волиным, когда тот только что оставил университет, чтобы заняться самообразованием.
- Я похож теперь на каторжника, получившего свободу каторжника, и пользуюсь этой свободой горячо и страстно! Я резко сломил жизнь надвое и одним ударом порвал со всем старым! Я сбросил с себя цепи подневольного труда, цепи лицемерия, пошлости и рамочной жизни! В результате почти двадцати двух лет жизни - свобода, мною самим взятая, свобода полная и сильная, плюс работа мысли и чувства, плюс пропасть страданий и пучина радостей. Но все, увы, пока бесплодно! Это свобода и сила голого человека!
Волин излагал, точнее, выкрикивал свои идеи, его слушали молодые люди, которым не хватало смелости поступить; как он, хотя волинский бунт щекотал им нервы.
- Что может сделать голый человек, - вопрошал Волин, - будь он даже идеально свободен и силен!? Никуда он не покажется и ни за какое дело не сможет взяться, пока не оденется! Меня «одевали» четырнадцать лет: дома, в гимназии, наконец, в университете. Платья были дорогие и притом изношены и ветхи до крайности, еле-еле держались на моих слабеньких плечах, жали и теснили, коробились, причиняли невыносимую боль. Платил я за эти дивные одежды собственной молодостью и кровью! Шутка сказать - все отрочество и вся юность ушли на одно только «одеванье»! Ремесленники-портные под разными фирмами: «учителей», «учительниц», «профессоров» - были возмутительные существа: резали по живому, нисколько не стесняясь, да еще себя же похваливали; материал употребляли самый старый и дешевый, а цену требовали невыразимо высокую, подчас прямо-таки всю жизнь за платье! А уж ум-то, личность, душу - это все само собой!.. В гимназии так прямо и говорилось: личностью не хочешь платить - ходи голым, мы других «одевать» будем! И вели добрые мамаши бедных детей «одеваться» к этим портным! В университете было, правда-, несколько полегче: цену сходнее брали, меньше крови требовали, и за то спасибо! Но уж зато и лицемерили же господа портные тут, ужас! Нанесут лоскутков и уверяют, что целое платье выйдет, и настолько будто бы приличное платье, что, надев его, и в люди показаться не грех... Ну вот и меня рядили и так и этак, и в результате всех этих «одеваний» осталась на теле, как и у всех, какая-то пестрая, дырявая и нескладная рубаха. И в этом шутовском наряде после всех неописуемых мук хотели меня пустить в жизнь, не сообразив того, что мне будет просто-напросто совестно!
Александр ушел домой с ощущением, что все как будто бы вполне прилично, даже папаша классически поругивает легкомысленную дочь, кстати, похоже, милый, естественный человек. Таких философов можно встретить в Тифлисе, в Баку.
И в то же время что-то смущало. Мадам Хризантема чуть умнее и образованнее, чем обычно такие Хризантемы бывают. Хрупкое создание, гейша, крошечные ручки, нежный голосок, но за этим мерещится тренированная спортивная барышня, каких он видел в Финляндии зимою с голыми коленками на финских санях. Режиссер? Декларации сильно расходятся с его театральной практикой. Он сам это знает, но пытается угодить моменту. Не криминал, но противно. По рассказам двух Александров, он выглядел иным - воплощением богемы. Сегодня же - довольно собранный, элегантно прихрамывающий господин, явно напирающий на героическую фронтовую биографию. Богемная в нем только прическа - длинные волосы, подстриженные на средневековый манер в кружок. Щекин-Кротов? Теоретик без теорий, зато с большой дозой честолюбия. Интересно, сколько ему лет. Физиономия стерта, как камень-голыш на берегу Ингура.
Военспецы картежничают. Мерзость, нравы провинциального гарнизона. Ненавистные еще со времен службы в 204-м Ардагано-Михаиловском полку.
И что за странная сцена перед самым прощанием? Старый доктор с упорством нетрезвого гнул свое, дескать, вот, не желали учиться, наставников в грош не ставили, на альму-матер плевали. Потом вдруг:
- А Григория Никитича Силантьева жизни решили, чтоб деньги на образование получить. Причудлива человеческая мысль, причудлива судьба идеи. Индивидуум взалкал знания и ради этого немедля совершил убийство. Безумцы! Одни готовы убивать, чтобы учиться, другие - чтобы не учиться. Бедный Силантьев!
Не слишком ли поспешно Воронов-Вронский заговорил о другом? Не слишком ли грубо Хризантема посоветовала отцу отдохнуть?
А Елизавета? Резко поднялась и вышла из комнаты.
Или это почудилось? Пожалуй. Домыслы. Из пьесы. Елизавета или сам город действуют на твое поэтическое воображение? Гони его, все химеры. Тебе нет дела до воров с их грошовыми декларациями, горе-режиссеров с их «театрализацией жизни» и гимназистов с их нелюбовью к школе. Не думай, что, как Гамлет, поставив пьесу, дойдешь до истины.
И все же хотелось поговорить об этом с хозяйкой, Марией Салоповой. Их отношения чудесно изменились за последние дни: от той холодности, с которой она его встретила, не осталось и следа. Вермишев не знал, чему это приписать, и сильно подозревал, что она узнала о его литературных талантах. Не далее как позавчера она сказала ему, что и сестриному мужу за стихи многое прощала. А он питал слабость к учителям и учительству, и Мария это поняла.
- Рассказать про дочек доктора Граве? - хитро прищурилась Мария. - Уж не пьесу ли собираетесь писать?
- Вы почти угадали, - засмеялся Вермишев.
- Ну что ж, они у нас в уезде такие же достопримечательности, как элеватор или Галичья гора... Сначала про Катю. Со странностями была девочка, вечно себя кем-то воображала. Царственные жесты, слова еле цедит. Немного виноват Владимир Глебович: он со своими педагогическими взглядами
