Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве - Наталья Максимовна Давыдова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кандюрин пожал плечами.
- Полагаю, Малов. Его рука. И у наших эсеров было такое мнение. Мише Бутову Крюков однажды почти признался.
- Но тогда твой Малов наивен, как младенец. Неужели он мог надеяться, что такое сообщение в елецкой газете Москва не заметит. А ты говоришь «замечательный человек»!
- Но, видишь, на авантюру он все же пошел. И его послушались.
- Это даже не авантюра. Просто чушь! Что он сам говорит?
- Все отрицает, конечно.
- А Крюков?
- Крюков из Ельца убег.
- Жаль.
- Остается опять Малов?
- Он будет все отрицать, как и раньше. Я хотел бы поставить вопрос иначе. Ты сказал, Малова послушались. А мог ли Малов подвигнуть на эту авантюру Крюкова сам, без чьей-то поддержки?
- Он кого хочешь заговорит. Но ты имеешь в виду, что он один на такое дело не решился бы. Похоже.
- Кто же стоял за ним?
- Силантьев?
- Вот. Не он ли? Силантьев в июне восемнадцатого года знает о готовящемся левоэсеровском мятеже и ждет падения большевистского правительства. И эта его надежда рушится. Левоэсеры, спасавшие его, разгромлены... И все-таки он остается. Что-то его здесь держит.
- И крепко, - подтвердил Кандюрин. - Уж осенью восемнадцатого расстрелять его могли как пить дать, хотя бы в качестве заложника.
- Но вы его больше не трогали?
- Если честно, случая не представилось.
- И Силантьев этого не мог не знать.
- Еще бы, - хмыкнул Кандюрин.
- Ладно, давай еще думать, - сказал Александр. - Покамест у нас материала маловато.
- Насчет крюковской истории я все-таки наших бывших эсеров поспрашиваю.
- Только осторожней. И знаешь, заодно неплохо бы стороной выяснить, как часто Силантьев и Малов встречались за последний год. С осени восемнадцатого.
- Мы пытались. Мало толку. Попробуем еще... А за тобой, кстати, должок, комиссар.
- Насчет салона Воронова-Вронского? Должен перед тобой повиниться. Дела заели. Но я помню и даже нашел удобный предлог познакомиться с интересующим тебя персонажем.
Предлог был действительно удобный.
Состоялось посещение спектакля «Борцы за свободу», культпоход, - слово, тогда только входившее в моду. Театр во 2-м Советском саду считался летним, но был отделан по-купечески, с позолотой, завитушками, имелись даже ложи. Правда, грязь дикая, еще и от дождя. Билеты стоили в партер от 24 до 5 рублей, ложи на шесть человек по 130 рублей. Так значилось в афишах.
Батальону, однако, была сделана скидка, по 2 рубля билет. Командованию отведены ложи.
Открылся занавес, декорации были исполнены в кубофутуристической манере - нагромождение фанерных ящиков, обтянутых кумачом. Задняя кирпичная стена театра обнажена. Посредине стол, по бокам железные койки. На койках тифозные солдаты. Вокруг стола господа во фраках и цилиндрах - отцы города - Ельца - Руана. Первое действие было переложением одноактного фарса Мирбо «Эпидемия». Разоблачался цинизм денежных мешков, с французским изяществом протестовавших против кредитов на здравоохранение, в данном случае - на борьбу с эпидемией тифа, начавшейся в казармах.
«Эпидемии, - говорил актер, изображавший члена оппозиции, он же режиссер спектакля Воронов-Вронский, - представляют собою школы, необходимые и чудные школы героизма... Если бы не было эпидемий, где бы солдаты учились теперь презрению к смерти и пожертвованию собой в пользу родины?
Несколько голосов. Это правда... Браво!
Член оппозиции. Где бы они развивали в себе такое чисто французское качество, как храбрость?.. То, чего от нас требуют, есть узаконение трусости... Умирать - это их ремесло. Умирать - их долг. Умирать - их честь».
Во втором действии декорация являла собою те же кубы. Койки вынесены, на кубы накинуты черные покрывала. По верхним плоскостям расставлены: бронзовый канделябр, семисвечник, фарфоровый сервиз на серебряном подносе, картина, зеркало, икона. На кирпичной стене висели пустые золоченые рамы. Все это обозначало роскошное жилище эстета-антиквара. Появлялся вор. С ним слуга. Они складывали в чемоданы вещи, на шум выходил полуодетый обворованный. Вора играл тот же Воронов-Вронский - во фраке, в лакированных туфлях и белых перчатках. Завязывался непринужденный диалог.
Обворованный. С кем имею честь?
Вор. Мое имя, милостивый государь, оказалось бы, вероятно, в данный момент... слишком большим сюрпризом.
Вор льстил обворованному: «О, в наши времена стиля модерн вкус - такая редкая вещь... Я знаю в этом толк». Обворованный отвечал: «Я действительно вижу, что мы любим одно и то же. Это прелестно...»
Далее вор разъяснял свою философию.
Вор. Раз человек не может избегнуть этого фатального закона воровства, то было бы гораздо честнее, если бы он действовал откровенно-.
В третьем действии кубы вновь стали алыми, на задней стене появился круг, оклеенный золотой фольгою. Он изображал солнце, кубы - баррикаду. Вор под влиянием своей возлюбленной, некоей кружевницы, ставшей жертвой полицейского произвола, - в интермедии полицейский грубо тащил ее за кулисы, - оставил анархо-индивидуалистические взгляды и во главе восставших тифозных казарм бился с буржуями на баррикадах Греческий хор елецких нищих и беженцев, стоя на стульях в оркестровой яме, распевал:
Соха и молот - два друга воли
И знаменуют собою труд.
В них все спасенье от лютой доли,
Ведь в царство правды они ведут.
Соха и молот хотят жить дружно,
Но уничтожить их хочет меч.
Меч капитала! Ему так нужно
Народной кровью себя сберечь...
В финале появлялась черная фигура бывшего слуги, олицетворявшая теперь измену и клевету. Среди восставших начинался раскол, кружевница и бывший вор погибали.
Все это к Мирбо не имело ни малейшего касательства, скорее навеяно было Анатолем Франсом, роман которого «Боги жаждут» не так давно появился в русском переводе.
- А с вашим кузеном, неподражаемым Сашенькой, мы виделись последний раз в пятнадцатом году, когда я приезжал в Петроград после госпиталя, - дружески улыбался Воронов-Вронский.
Нет, они не были знакомы до сегодняшнего вечера, но слышали друг о друге. Воронов-Вронский приятельствовал с Сашенькой Патвакановым и учился с Мгебровым в артиллерийском училище.
Они шли ночным Ельцом домой к Екатерине Агламазовой, гражданской жене Вронского и примадонне его театра. Режиссер, обрадованный, что встретил человека, с которым было о чем поговорить, - вот уже пятнадцать лет они ходили друг подле друга, занимались одним и тем же делом и только чудом не пересеклись, - рассказывал о себе.
Окончив училище, участвовал в русско-японской войне, получил легкое ранение и георгиевский крест, вернулся в родные пенаты в самый разгар событий 1905 года. Бывшие гимназические приятели стали эсерами, занимались