Офис-дзен (сборник) - Даниэль Орлов

Он сидит в соседнем кабинете. Общается со мной через секретаршу служебными записками. На них написано «To emu! Srochno» или «ОК. Ya». Или по электронной почте: «Мляха!» Иногда, впрочем, он звонит по телефону. Говорит невнятно, что-то такое шелестит-прожёвывает в эфир. Словно ему и общаться со мной впадлу. За хрена что-то объяснять? И так я должен всё понять, подорваться и быстро начать невкусно дышать вдвойне глубже.

Раньше было иначе. Раньше он кричал в трубку: «Привет Брателла!» Он кричал: «Как дела, Брателла?! Что-то давно тебя не слышно! У тебя всё нормально, Брателла? Тебе не надо помочь, Брателла?». А дела шли прекрасно. Мне не нужно было помогать. Меня не было слышно, потому что я занимался делами, а между занятием делами я любил женщин, читал книги, смотрел картины и дружил с друзьями. И с ним дружил. Он приезжал ко мне на мудацком корейском ведре и подолгу отмокал в моей сауне. Он методично выжирал содержимое моего холодильника. Он трахал найденных в моем доме девок (чужое завсегда кайфовее). Он рассказывал им о своей великой идее, и они сами расставляли ноги. Иногда даже на моей кровати. Я прикрывал дверь и уходил спать в кабинет. Один. С томиком Умберто Эко. Как импотент. Или как друг.

Теперь он приходит в своем английском пиджаке, купленным в Лондоне за английские деньги. Он садится жопой на край стола, поправляет английские очки и начинает пиздеть на меня при подчиненных. Обычно это происходит после того, как его вызывают к главному директору. Главный директор Андрюху не любит. Он его любил вначале, посылал ему цветы и посвящал премии. Но потом появился другой. И любовь как-то забылась. Думаю, что главного директора раздражают воспоминания о былых чувствах. Потому он трахает его по обязанности, без удовольствия и грубо. Когда не трахает, то игнорирует. А этот дурень мучается. Он же влюбился, как мальчик. Он же поверил, что всё будет хорошо. И про север Франции поверил. И про юг Италии. Теперь ему обидно и страшно. И он винит меня, что я стал свидетелем. Он винит меня за то, что обманул меня. Он винит меня за то, что я продал своё Я. Я продал Я, и теперь ему уже не приехать ко мне и не трахнуть кого-нибудь, кто попадётся по пути или того, кого он найдёт у меня дома. Ему не пригласить меня к себе. Это неправильно приглашать к себе в гости подчиненных. Нет. Не так. Недопустимо поддерживать внерабочие отношения с персоналом. Да… Как-то так.

И он грустно смотрит из окна своего кабинета, как я галантно открываю дверь баварского автомобиля, как я сажаю на переднее сидение прекрасную жопу с прекрасными ногами, как я затягиваю ремень безопасности на прекрасной груди. На третьем размере груди его секретарши. И я отъезжаю от поребрика тяжело и неотвратимо. Как подводная лодка от причала северного города. Как длинная чёрная атомная подводная лодка. Ядерный запас на борту. Двадцать четыре ракеты. По две в час. По шесть за ночь. А что поделать? Возраст…

О секретарше

Ну да, о секретарше. О моей личной, персональной, единоутробной секретарше. Об этой вечно плачущей Ярославне. О её печальной груди и всепрощающих сутулых плечах. Её хотели убить. Её собирались расстрелять во дворе компании. Там, где детские грибочки, детский паравозик из фанеры, бабки на лавочке и пьяницы в кустах. Её уже прислонили к стене трансформаторной будки между надписями «Зенит – чемпион!» и «Санька – хуесос». Её должны были расстрелять тихо, без свидетелей. Не зачитывая приказ и командуя расстрельной бригадой шёпотом. Чтобы не дай боже, кто-то это не увидел и не разразился долгими аплодисментами. Ей бы перед расстрелом даже выдали деньги за неиспользованной отпуск. Какой отпуск? Куда? С кем?!

А тут я пришёл в компанию. О чудо! Открылась вакансия. Разверзлись небесные хляби. И мне отдали её даром. В нагрузку к шкафу с папками-органайзерами. Спустили с четвертого этажа на третий в авоське.

Я напоил её крепким кофе. Я сам приготовил кофе. Сходил в магазин, купил кофе, наладил кофеварку и сварил злодремучий кофе. Я подарил ей зажигалку BIС и пачку дьютифришных сигарет «PRINCE». Я сказал ей: «Вы только не волнуйтесь. Для начала найдите мне дополнительные соглашения по всем договорам за все годы на все объекты». Думал, что занимаю её на три месяца. Утром она сидела с красными глазами, пахла вчерашним свитером и сиплым голосом сообщала в телефонную трубку: «Вас не затруднит оставить координаты? Так будет удобнее для контакта в случае необходимости принять скорое решение по интересующему обе стороны вопросу». У меня на столе убедительно высилась стопка документов с зелеными листочками пояснений. На двери, распятый кнопками, сушился график моих встреч на неделю. И тут я решил, что мне повезло. Мне неожиданно крупно повезло. Я выиграл, даже не сдав карты. Я спустился вниз, дошёл до угла и в магазине «про духи» купил ей флакон Нино Ричи «Любовь в Париже» и дезодорант. Я принёс ей это в бумажном пакетике с логотипом магазина. Принёс и поставил перед ней на стол. И мне стало хорошо. И ей стало хорошо. И нам стало так хорошо, как может стать хорошо двум людям после того, как всё случилось и случилось долго и без удивлений.

И нам было хорошо, пока я не «стал водить девок». А стал я их водить уже на второй день. Девки являются в образе представительниц рекламных агентств, коммерческих директоров контрагентов, начальников отделов аналитики и логистики. Они гримируются под ведущих проектов и просто курьеров. И она ненавидит их всех. Закусывает губу, покрывается красными пятнами, пахнет и ненавидит. Она швыряет телефонную трубку и хлопает дверью. Смотрит на них свысока своих метра пятидесяти четырёх. Она подозревает каждую. Каждую она видит в моей постели. Она примеряет в мою постель всякую женщину, входящую в приёмную. И любая, по её мнению, туда замечательно подходит. И тогда она звонит по телефону несуществующей подруге, отвечающей ей то короткими то длинными гудками, и громко рассказывает о худых жопах и вульгарной помаде, о мерзком смехе и нечистых зубах. И я это слышу. Я же не глухой, чтобы это не слышать. Иной раз и «девки» это слышат. Тогда я краснею и предлагаю кофе. Я предлагаю кофе, который варю сам. Я варю его сам, поскольку если его сварит она, то меня заберут в тюрьму, а её в сумасшедший дом.

Я не хочу в тюрьму. Я хочу на север Франции. Я хочу лежать на траве и на траве же завтракать. Я вижу себя в белом спортивном пиджаке, парусиновых (никогда у меня не было именно парусиновых) штанах и лёгких теннисных туфлях. Что такое эти теннисные туфли? Кеды что ли? Пусть в кедах. У меня даже не будут в них пахнуть резиной ноги. Потому что на севере Франции ноги не могут пахнуть. Они там благоухают. Там всё благоухает. Цветами. Туманами. Красками барбизонской школы. Дымком от барбекю и духами «Любовь в Париже». Хотя нет. Только не этими духами. Теперь любыми другими, только не этими. Иначе у меня случится культурологический шок. А потом шок случится у той, кто попытается этими духами пахнуть. Эта Кто-то будет заламывать руки в постели, а я буду курить у окна и материться по-русски, по-французски, по-английски и даже на мертвом языке древних шумер. Ибо это обидно и несправедливо. Превозмочь столько мук. Вынести столько унижений. Стольких хороших людей послать на хер, чтобы прилететь на север Франции. А тут на тебе…

Но подо мной ещё два этажа. Целых два этажа с кабинетами. И там наверху услышат, и вновь разверзнуться небесные хляби. И я буду готов. И авоська, в которой я спущу эту сверкающую очками королеву Элизабет тоже готова. Заштопана и постирана. И тогда пошлите святые угодники, ей молодого. Другого. Такого же. Но не меня…

Они реагируют на движение

Они реагируют на движение. На движение договоров. Так устроены их органы чувств. Как только от меня начинает двигаться договор, они на него реагируют. Они возникают возле моих камышей с выпученными глазами и широко расставленными плавниками. Щёлкают зубами, сверкают чешуёй и курят сигареты «Пётр Первый». Они топорщат усы и подозревают меня. Они даже не подозревают. Они убеждены: я краду.

У меня дом в пригороде, дом в городе, черный баварский автомобиль, девяносто килограммов веса и улыбка на лице. Это означает только одно – я краду. О нет! Я не размениваюсь по мелочам. Я не имею свой маленький гешефт с каждой визитки, с каждой сувенирной ручки или воздушного шарика на выставке. У меня черный баварский автомобиль. У меня не зелёный французский и не серый корейский. У меня черный, баварский, двухсполовинойлитровый сверкающий снаружи и пахнущий кожей внутри автомобиль. Тут явно не визитки и шарики. Тут что-то посерьёзнее. Тут на лицо все признаки организованного преступного сообщества (в просторечье «шайки»), во главе которого стою я. Или Андрюха. Или Шуркафан. Или Элизабет.

На неё они смотрят особо подозрительно. Они садятся напротив её стола и смотрят. Они смотрят, а Элизабет пахнет. Чем пристальнее они смотрят, тем сильнее и фатальнее пахнет Элизабет. Ей страшно. Ей неуютно. Ей хочется к маме или ко мне в кабинет. Второе скорее первого. Но я не пущу её. У меня совещание. У меня три человека. Три посторонних человека, которые должны компании свое время и труд, а компания им за это ничего не должна. Это сложная ситуация, и я её решаю. Я уже договорился о двукратном увеличении труда при трёхкратном уменьшении времени. Теперь осталось убедить их, что за это счастье им придётся компании заплатить. Во имя дальнейшего сотрудничества. Во имя далёких перспектив. Во имя их имени рядом с нашим именем. Во имя возможности войти в высшую лигу, куда уже все вошли и ждут только их. О да. Я умею быть убедительным. Мне верят. Мне трясут руку. Мне дарят полиэтиленовый пакет с кружкой, кепкой, футболкой и календарём на прошлый год. Я дарю им ручку, визитницу, ежедневник на этот год и трясу руки. Они счастливы. Им сегодня необычайно повезло. Они не поняли, почему им повезло, но они это чувствуют. Чувствуют, теперь в их жизни всё будет иначе. И это так. Кажется, я сам в это верю.