Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Но я объяснюсь…

Мы сидим в приятном сумраке мангупской кельи, душевно раскумарившись. Келья выдолблена в скале таким образом, что попасть в нее можно только справа и только по узкому скальному уступу. Внутренность кельи выбиралась в глубокой древности киркой и зубилом, которые оставили на потолке и стенах затейливые рубцы и борозды. Их переплетение напоминает какие-то таинственные письмена.

И вот буквально только что кто-то высказал догадку, что это и есть письмена, так что мы заняты теперь напряженным… не разгадыванием еще, нет, но вдумчивым осознанием привычного узора в новом качестве.

Несколько минут мы все сосредоточенно и молча вглядываемся в рубчатый потолок. Наконец кто-то изрекает уверенно, указуя перстом:

— Здесь написано: «Цой жив!».

И пока мы в древних, потемневших рубцах угадываем пророческие глаголы — я краем глаза, но совершенно отчетливо вижу, как один из нас — Граф — встает бесшумно, мелькает темным пятном в светлом дверном проеме и выходит… налево! А налево обрыв, вы понимаете — пятнадцать метров отвесной скалы. И все. Мы бросаемся гурьбой к дверному проему и смотрим куда-то в туман и вниз, потом по сторонам. Тишина…

— Ушел, — резюмирует кто-то.

— Налево!..

Через пять минут я встречаю Графа на склоне за крепостной стеной. Молчаливо и сосредоточенно он расправляется в рукопашной с дровишками для костра…

Он считает себя воином, а может, он воин и есть, не могу сказать с уверенностью. Воин вообще в понимании мангупца — это не лось в камуфляже, не человек с ружьем, а такой загадочный человек… Ну очень загадочный… Может быть, даже для самого себя… Этот человек должен биться как рыба с водой не только в привычных сумерках бытия, но и в кромешной тьме потустороннего мира… Он должен видеть… и знать… Чтобы не оказаться как-нибудь рыбой в тарелке…

За две июльские недели Нестор Харьковский мне все уши прожужжал, что есть такой оп-пуп-пеннейший человек — Граф Армянский, с которым он тусовался все прошлое лето, и они теперь как братья, и вот он должен скоро появиться на Мангупе.

Появился. На его (Нестора) голову (и уже без всяких идиом). И я имел несчастье эту трогательную встречу наблюдать.

— А-а… Граф… Братишка!!! — закричал издалека Нестор и бросился навстречу, растопырив объятия. Но тут неожиданно получил удар с ноги. В голову. И упал. Причем с точки зрения Графа-воина это было не чем иным, как выражением самых искренних, дружеских, чувств.

— Не расслабляйся, — тоном нагваля[61] изрек Граф, и я с опаской подумал, что вряд ли захочу с ним когда-нибудь подружиться…

Но не подумайте, что Граф жестокий и злой человек, просто ему кажется, что в этом мире надо все время быть начеку. И таким вот своеобразным манером он напомнил об этом своему другу.

И было лето, и была…

Была безлунная, тьмущая ночь, одна из тех, о которых говорят: «хоть глаз выколи», ну вроде как никакой разницы.

Хотя это еще вопрос… ночь ведь когда-нибудь закончится, а глаз не вырастет, сколько ни жди…

Опять мы объелись «каши»[62], будь она неладна, и вот, выходя из пещеры, я встретился с Графом, который вполне неожиданно и довольно резко меня спросил:

— Если когда бы то ни было в прошлом произойдет дезинтеграция пространственно-временного континуума, вполне ли ты осознаешь значимость произошедших в тебе аберраций?..

Ну или что-то в этом духе…

— Конечно! — ответил я не задумываясь, таким тоном, словно ответ вполне себе очевиден.

Граф замолчал на секунду, а потом предложил:

— Ну пойдем пройдемся.

«Пойдем, пройдемся»… Как это вам нравится? Прогуляемся в чулане… в озере с черной тушью… в потемках чужой души… Только под «кашей» такое в голову придет…

— Пойдем, конечно. Без проблем…

И мы пошли.

Идем, угадывая, улавливая, сканируя во тьме неприметные тропки каким-то особым, на Мангупе приобретенным чутьем. Граф впереди, я метрах в трех за ним. Куда идем — неизвестно… Слушай, а ведь здорово, честное слово… Идем, а куда — неизвестно… Значит, куда бы ты ни пришел, — окажешься там, где надо. На равнине от света звезд хотя и очень слабо, но все-таки хоть что-нибудь видно. Метров на пять. А вот в тени — вытяни руку, и не увидишь собственных пальцев.

За цитаделью, когда вокруг уже не стало ни души, обнаружилась заковырочка. У Графа совершенно определенно болтается сзади хвост. Довольно длинный, с кисточкой на конце. Просто болтается в такт шагам, и все… В общем-то ничего особенного, но как-то неприятно, честное слово… И еще в траве все время какие-то сполохи: то там, то сям… Придумали же еще словечко — «сям»… Ну ладно…

А вообще-то, в этом есть какой-то тончайший кайф — ночью непроглядной гулять по Мангупу, именно не блуждать, а гулять, пожалуй даже охотиться, остро ощущая свое родство с этой таинственной, темной громадиной. Наслаждаться тем, что ты знаешь ее как свои пять пальцев… Четыре… Потому что каждый мыс — палец, а пятого нет. Днем любой матрасник[63] гулять может, а ты пойди — ночью вот так прогуляйся…

Я сказал:

— Давай зайдем на базилику.

— Зачем? — спросил Граф, не останавливаясь.

— Помолиться хочу, — пояснил я, тараща глаза на болтающийся хвост.

Мне казалось, что если раскрывать глаза пошире, то хвост исчезнет. Но он не исчезал.

— Пойдем, — неожиданно согласился Граф.

Возле цитадели кусты похожи на громады черных сугробов. Ныряем в них почти наугад, но, удачно «воткнувшись» в нужную тропинку, «выныриваем» в развалинах древней базилики.

Граф демонстративно садится на каменный блок, желая, видимо, увидеть — «как это будет». Странно, но под «кашей», чтобы видеть, что происходит с другим человеком, совсем не обязательно смотреть глазами. Ты и так все знаешь, если всматриваешься, только каким-то другим, внутренним взглядом. И вот я понял, что Граф сидит и, может быть, даже закрыв глаза, смотрит на меня в упор… то есть даже в меня… причем испытующе смотрит. А я понятия не имел, как это я буду молиться. В таком-то состоянии… и о чем?! Но вдруг, совсем для меня неожиданно, в центре храма мне так стало легко… и сердце растаяло, и я стал в самом деле очень проникновенно и вдохновенно молиться… за себя, за нас всех… И мне казалось, что Господь сейчас «закрыл глаза» на мою невменяемость, и от этого, вот именно от этого мне просто захотелось бросить все к едрене фене и стать другим… то есть совершенно… наотмашь и безвозвратно… И даже не для чего-то конкретного, а просто так… в ответ… из благодарности…

И вы знаете, Граф проникся. Может, чем-то своим, я не знаю, но проникся… Он поднялся с блока именно и только тогда, когда это было нужно… я понял, что он все понял, и что-то исчезло в нем, какой-то скрытый подвох, зревшая провокация… И хвоста я больше не видел.

Теперь настало время водить Графу.

И вот мы пошли с ним дальше — по мысу Ветров, и все шли, шли и подошли наконец к густым и коварным зарослям, похожим на сваленные в кучу перепутанные мотки колючей проволоки, и тропинка приветливо приглашала зайти. В такое черное в темноте пятно… Мы шагнули в него, но тут случилось то, чего и следовало ожидать, — стало совсем темно, и мы еще сделали несколько шагов, и еще, но уже не так уверенно, а потом Граф впереди как-то замялся, ветки заскреблись по куртке, сначала точно ощупывая сослепу, а потом уже вцепившись радостно, так что стало ясно, что это надолго и что мы сбились с тропы. Понятно, что мы ее не нашли, какое-то время еще пытались ломиться, по-борцовски уворачиваясь от веток, но только увязли окончательно. Пришлось пригибаться, как будто преодолевая ураганный ветер, а потом и ползти, нервно смеясь от осознания абсурдности действа…

Но дальше и ползти уже стало никак невозможно. И вот — апогей — лежим мы с Графом Армянским на сырой листве, вдыхаем грибной, земляной дух в каких-то непролазных зарослях, в кромешной, непроглядной тьме, и он мне говорит так задушевно, как будто мы специально для этого сюда и залезли:

— Ладно… Зато запомнишь эту ночь навсегда! Много чего забудется, а это — нет!

И точно. Помню. А все почему?..

Да потому, что без света человеку нельзя!

Никак!!!

* * *

Через полгода кто-то из босяков сообщил радостно:

— Слушай, включаю дома телек. А там про монастырь какой-то рассказывают… Сурб-Хач, кажется… Ну, типа восстанавливают его… И вдруг смотрю — Граф!.. Представляешь — живет там, работает… Во бродяга дает!!!

ФЛЕЙТА

Мы идем с Санькой по весенней — в солнечных бликах — мангупской тропе, за плечом у него солдатский брезентовый вещмешок.

— Эх, Димыч, сяду я, наверное, скоро, — роняет мой спутник.

— Типун тебе на язык!

— Так ото ж…

Помолчали.

— Да не… Не то чтобы набедокурил чего по-взрослому. Просто как-то так получается странно. Смотри. В первый раз я сел в восемнадцать. Так? Освободился в двадцать один, через пять лет — вторая ходка, опять трешка. Отмотал, и опять пять лет прошло…