Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Герик молчал с минуту, а потом вдруг достал из рукава свитера свою алюминиевую флейту и заиграл…

Я знал, что он играет на флейте, но… кто на ней тогда не играл? У каждого бродяги имелась бамбуковая дудка, из которой он мог извлечь какие-то звуки. Но игра Герика была совершенно иной. Он только нащупал голос какими-то общими фразами типа «Summertime» Гершвина, а потом, все более увлекаясь и увлекая, стал развивать свою, особую тему… Санька играл совсем не по-босяцки, уверенно, смело, но вместе с тем как будто растерянно, изумленно и так проникновенно, словно спешил высказать то главное, что вынашивается годами в молчании, чтобы однажды ворваться звуком. В его музыке мне слышался рассказ о жизни души в древнем городе, о ее неизбывной боли, о неосуществленных надеждах, об утраченном счастье и растерзанной внезапно любви… Но он играл и о том, что жизнь невозможно убить, что правда остается правдой даже там, где сделано все, чтобы о ней не осталось и помину, что несбывшееся каким-то странным образом связано с нами и мы уже никогда не сможем, не посмеем об этом забыть…

Я сидел притихший и очарованный. Медленно кружилась перед нами черная вода, увлекая в нескончаемый круговорот прошлогодний листок. И я всем своим существом понимал, что это останется во мне навсегда: древний покинутый город, весенний вечер, тишина, кружение темной воды и пронзительно-искренний голос Санькиной флейты…

И он, конечно, во многом не прав — Санька Герик, — и для кого-то почти во всем, но это «почти» — оно ведь многого стоит!

И иногда, в моменты тяжеловесной помпезности, насупленных сентенций и натянутых политесов, в моменты, когда я сам становлюсь пугающе-важен и не замечаю этого за собой, — в эти самые моменты я вдруг почти наяву вижу ссутулившуюся худощавую фигуру Герика, где-нибудь на солнечной тропе, с вещмешком за плечом, вспоминаю его ироническую улыбку, прищуренный глаз и слышу балагурское:

— Слышь, Димон, чёт ты приторный сёдня, как фабричный торт!

И тогда так необъяснимо отчетливо и отрадно я вдруг понимаю, что не все еще потеряно в жизни. И пусть даже Санька по неисповедимым и верным путям Господним отрезал себе циркуляркой пальцы на правой руке. Я твердо знаю только одно: мы все равно услышаны…

НА КРАЮ

Андрюха Борода осторожный и умный мужик. За плечами у него, как и у Герика, две или три ходки за хранение и сбыт наркотиков. Но по сравнению с Гериком Андрюха более матерый, если можно так выразиться, человек. Как-то он с искренним умилением вспоминал свой строгий режим и «батяню», у которого на спине красовалась наколка: «Не ищите меня среди мертвых, я мертвый среди живых». Жуткий слоган, точно, но вот ведь что-то в нем, наверное, есть, раз такого сурового мужика, как Андрюха, он приводил в умиление. Вот только понять бы — что?

Вообще-то, Андрюха не любитель всяческих сантиментов, и когда он слышит наивные разговоры с оттенками романтизма — неизменно выдает свое «фирменное»:

Мне мама в детстве выколола глазки,

Чтоб я в шкафу варенье не нашел.

Теперь я больше не читаю сказки,

Но нюхаю и слышу хорошо!

С Андрюхой общаться труднее, чем с Гериком, он более сдержан, осторожен и скуп на эмоции. Разве что на гнев расщедрится иногда. Случалось, и гнал с Мангупа пиплов за какую-нибудь провинность. Но через пару дней отходил, и все возвращалось на круги своя. Вообще, сторожам приходилось на Мангупе хлопотно, особенно летом, когда случался несколько лет подряд какой-то феерический босяцкий бум. Мангуп был забит, что называется, под завязку, так что было не протолкнуться. Какое-то необъяснимо радостное, праздничное царило, бузило и перло из всех щелей оживление. Народ просто валом валил на гору, селился по пещерам, гудел на полную: кто-то приходил, кто-то уходил, встречались, знакомились, влюблялись, расставались, находились снова, ссорились и мирились… Бурная и радостная валилась летом на мангупскую голову жизнь, совершенно необъяснимая с точки зрения естественного порядка вещей. Ведь не было же такого столпотворения раньше. А тут вдруг с 90-го года — началось. И никто ведь этот праздник жизни не организовывал специально. Тесно было так, что даже Андрюха Борода жил одно время не в пещере, а в палатке на плато, со своей «летней пассией» — рыжей Иркой. Интересно, что хотя сам Андрей, как я уже сказал, был далек от романтических настроений, зато Ирка отчасти компенсировала этот его «недостаток». Она притащила на Мангуп скрипку, на которой пиликала время от времени, препротивно и громко.

Еще она была девица с апломбом и вот, по образчику всех стервочек, сойдясь с Андрюхой — «главным смотрящим», — стала потихоньку входить в командирский вкус, что было и смешно, и глупо. Так, вдвоем с подружкой они принялись вдруг гнобить и выживать с Мангупа славного человечка — Шуршунчика, или Олю Черепашку, которая была одна, и защитить ее было некому. Тишайшую, умную (не в этом ли и причина гонений?), но добрую девочку из Харькова стервозные подружки буквально затравили безо всяких причин, войдя в начальнический раж. Меня такие закидоны просто выстегивали! Уж совсем это было не по-мангупски. В конце концов, после очередного «наезда» на Олю, когда ей прямо «приказали» убираться с Мангупа под предлогом, что для нее здесь нет места, я взял ее за руку и отвел в двойную Графскую пещеру, где она стала жить-поживать и друзей наживать…

Стервозная Ирка «взяла» Андрюху своей яркой внешностью и импозантностью. Впрочем, только думала, что «взяла». Не тот человек был Андрюха. Когда я «отбил» Олю — Ирка затаила злобу и стала жаловаться Андрюхе. Вот тут впервые и проявились для меня его глубинные человеческие качества. Андрюха выслушивал жалобы рыжей Ирки с неизменным и непроницаемым молчанием, как выслушивают закипание чайника или шелест дождя за окном. Мне он ни слова не сказал о моем «неправильном» поведении, а напротив, при встрече чуть крепче обычного пожал руку, давая понять, что претензий ко мне не имеет. Как-то внутренне мы с ним стали ближе после этой истории. Потом успокоилась и Ирка, так что мы и с ней вполне сдружились и стали приятелями. Мангуп меняет людей, и все «понты» с Ирки в конце концов слетели, так что на поверку она оказалась легкой и славной девчонкой, какой я ее в конечном счете и запомнил.

Надо отдать должное Андрюхе, да и Герику, они не были «церберами», и именно благодаря этому стало возможно появление этого сумасшедшего и кайфовейшего сообщества — мангупского братства. Андрюха умел ладить в равной степени с босяками, панками и хиппарями, так что на Мангупе организовался какой-то удивительный сплав, если угодно, мультинеформальный анклав безо всяких идеологических задач и уставов, и вот именно это и было самым кайфовым: всех этих разношерстных людей объединяла свобода и необъяснимая любовь к Мангупу, которая, однажды поселившись в сердце, уже не могла исчезнуть.

Был даже момент, когда Андрюха с Санькой устали от шума и балаганного веселья мангупской братии, и что же? Они разогнали тусовку «согласно регламенту»? Да ничего подобного. Они сами ушли жить в дальнюю пещеру и следили лишь за соблюдением самых основных, незыблемых правил босяцкого общежития.

Вдохновленный примером мангупских сторожей, я и сам однажды решил устроиться на какой-нибудь «исторический объект» от музея, поехал в Бахчисарайский дворец, отыскал директора Петрова и договорился о встрече. Мне нужно было подождать во дворе, куда он обещал спуститься, закончив неотложные дела. Стою, жду, и вдруг появляется мангупская братия, человек шесть, уже не помню, кто именно. Я им объяснил вкратце суть моего ожидания, надеясь на то, что они технично испарятся, но вместо этого босяки обрадовались и дружно решили поддержать меня своим присутствием. Вот дела… Я совсем не был уверен, что такая поддержка сослужит мне добрую службу, но все же не стал отговаривать друзей от их благих намерений. Когда появился наконец во дворе директор Петров и увидел шайку мангупских разбойников — на лице его отобразилась сложная работа мысли. Я объяснил, что хотел бы устроиться сторожем на какой-нибудь исторический памятник. Петров, кажется, не возражал, но потом осторожно заговорил о проблеме «высадок»[65], что вот-де наркоманы-негодники повадились устраивать в укромных уголках полуострова такие высадки, и в обязанности сторожа входит борьба с этим постыдным явлением. Я, конечно, поддакивал и делал положительное лицо, но мой вид и вид моих «помощников», надо полагать, свидетельствовал об обратном.

Любопытно, но Петров не отказал мне тогда, и причины, по которым я так и не стал работать сторожем, были скорее бытового, чем «идеологического» характера.

Впрочем, речь сейчас об Андрюхе…

Никогда он не брезговал общением с мангупской шпаной, то есть со всеми нами. Частенько приходил на Кухню, проводил здесь время, общаясь на разные темы и никого своим присутствием особо не напрягая. Вот ведь удивительно… В нем была такая сердечная, братская нота, и он умел этой нотой сглаживать все противоречия своего непростого характера и трудности общения.