Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Впрочем, речь сейчас об Андрюхе…

Никогда он не брезговал общением с мангупской шпаной, то есть со всеми нами. Частенько приходил на Кухню, проводил здесь время, общаясь на разные темы и никого своим присутствием особо не напрягая. Вот ведь удивительно… В нем была такая сердечная, братская нота, и он умел этой нотой сглаживать все противоречия своего непростого характера и трудности общения.

Раз Андрюха вызвался приготовить на Кухне обед. Вот вам пример демократии, кстати! А что значит в то время приготовить обед? Это значит наварить огромный казан какой-нибудь каши и туда закинуть по возможности больше тушенки. И вот собирается под вечер народ в предвкушении сытного ужина, Андрюха снимает с дымящегося казана крышку, все склоняются над ним с «веслами»… и застывают в недоумении. В казане обнаруживается вода с горсткой перловки и начиканными как попало морковью и луковицей.

Образчик тюремной баланды. Глубочайшее разочарование покрывается с лихвой Андрюхиной прибауткой:

Супчик жиденький, но питательный,

Будешь худенький, но внимательный!..

Но была у Андрюхи настоящая и большая беда, и это уже без шуток. Он был наркоман, хотя и необычной, «стойкой» формации. Он не сидел «на системе», не терял человеческий облик, но все же наркотики были неизбывной, роковой частью его жизни. Эта страсть в конце концов его и сгубила. В бандитские времена его поставили охранять высадку крымских авторитетов — Греков. Андрюха услышал, что ночью кто-то лезет на «деляну», вышел из дома и рявкнул сурово:

— Кто там?

В ответ выстрелили из ружья, и жизнь Андрюхи закончилась.

Вот и все.

А самое печальное в этой, как и во всех историях с наркотиками, то, что в них нет никакого смысла. Вот хочешь какой-то итог подвести, сделать вывод положительный, а его нет. Вообще ничего нет, пустота какая-то саднящая. Так и уходят люди, оставляя чувство необъяснимой и тягостной незавершенности, словно шел человек, шел к чему-то важному, что-то вот-вот должен был понять, изменить, да так и не дошел, не понял, не изменил. И другого шанса уже не будет.

И все же…

Как-то в потемках мы с Андрюхой отправились нехоженой тропой куда-то, где я раньше не бывал. Пришли. Перед нами скала, в ней пролом пещерного входа, там, внутри, — уют, одеяла, сенцо… А снаружи… На пыльной площадочке перед входом горит костер в пригоршне камней… тени по скале шатаются такие… радостные, что ли, — резкие, глубокие тени и красноватые мудрые светы. Я сажусь на корточки, лицом к костру и к пещерному входу, о чем-то помалкиваю, что-то покуриваю, потягиваю, посмеиваюсь, подумываю… Вокруг и напротив люди… горстка хороших и добрых людей, так что все очень даже путем, и вообще, прекрасный выдался вечер, если не ночь. Воздух такой… свежий, прохладный в буйстве июльской зелени… воздух звездного неба, счастья и светлой печали… И мне так хорошо, как и всем остальным… И мы не расходимся, а говорим о чем-то негромко и проникновенно… кипятим чай… И даже здорово, что он так моментально поднимается шубой и успевает выплеснуться маленько, зашипеть в костре, но кто-то ловко подхватывает черный закопченный котелок. Потом ловкач «килишнет» — выльет чай в кружку и обратно, чтобы чаинки осели, и пойдет себе кружка неспешно бродить по кругу, и мы, обжигаясь, будем… не пить даже, а так — глотать потихоньку и радоваться бессловесно и мудро всему хорошему… И время исчезнет… А потом у меня ноги затекут от долгого сидения на корточках, и я о времени все-таки вспомню и как-то так пошевельнусь, а Андрюха своей разбойничьей хрипотцой пробасит:

— Димыч, ты там потише пяться… братишка.

И вот я поднялся и оглянулся. Оглянулся и — отпрянул, потому что сидел, оказалось, на самом краю обрыва спиной к нему и из-за света костерного, из-за всеобъемлющей внешней тьмы ничего не понял и не заметил, и стоило мне сделать маленький шаг назад — и было бы одним Димычем меньше на этом веселом свете.

— Потише, братишка…

Заметил же… И посматривал втихаря, чтобы не оступился…

Царствие ему Небесное! А почему нет? Кто знает, что у него на душе перед смертью было! Вы знаете? И я нет.

СЕРЫЙ

Ну вот и весна самая ранняя, нежная… Еще не жизнь, но пред-верие, сотканное из музыки волнующей, но неуловимой до конца. Расширяешь ноздри, стараясь впитать до последней нотки… нет, не запахи даже. Это вообще неизвестно что — тонкое, далекое, сладкое, как детский полузабытый сон. И в душе отзывается что-то, тянется, растет навстречу прибывающему теплу.

На Мангупе туман и тишина. Кажется, весь мир лежит где-то там — за пределами тишины, а здесь свое, особенное, иное…

Под закопченным скальным навесом Кухни сидит на корточках у костра Санька Герик. Глаза у него красные, слезятся от дыма. Он помешивает, щурясь, что-то в котелке и разговаривает вполголоса с Андрюхой Бородой. Борода — суровый мужик с темным, обветренным лицом — слушает молча и с каким-то разбойничьим остервенением размашисто точит кухонный нож. Иногда он вставляет замечание хриплым, прокуренным басом. В голосе его сарказм человека, повидавшего жизнь во всех ее видах.

Меня привел Димка Ротон. Представил в гробовом молчании и принялся за свои дела: полез в пещерку, достал какое-то тряпье, бросил на каменную приступку, сел… Вынул бережно из-за пазухи табачок, стал скручивать козью ножку из газеты. Андрюха с Гериком оживились, отложили свои дела и тоже занялись табачком. Меня словно нет. Сначала я чувствую себя неловко, потом привыкаю и наблюдаю тихонько за происходящим.

На свет появляется пачка чаю и оживление приобретает праздничный характер.

— Ну, живем! — приговаривает Герик, устанавливая на костре черную, закопченную кружку с длинной проволочной ручкой. — Чифирь не кифирь, а?!

Он весело подмигивает Ротону.

Между тем быстро смеркается. Сквозь туман тускло мерцают огни далекой деревни. Просыпается, прогуливается ленивый ветерок. Я поднимаю воротник и прячу ладони в широкие рукава ватника. Так совсем хорошо: тепло и даже как будто уютно. Незаметно для себя начинаю дремать.

Вдруг словно тревожный толчок в сердце. Я вздрагиваю и просыпаюсь. Прямо передо мной стоит, склонив упрямую лобастую голову, и смотрит испытующе в глаза — волк! Собаки так на человека не смотрят.

Я замираю. Непонятно, что произойдет в следующую секунду. Мне кажется, что волк сейчас сорвется, бросится на меня и будет рвать со свирепой яростью наверняка так, что никто уже не сумеет его оттащить.

— Серый! — спокойно зовет его Герик. Волк так же спокойно вполоборота поворачивает голову и смотрит. Ни звука, ни повиливания хвостом, ни шага.

— Иди сюда…

Волк наконец оставляет меня в покое и идет на зов.

— Кто это? — спрашиваю я, переведя дух.

— Волк, — отвечает Борода. — Живет здесь, на Мангупе…

И он добродушно треплет Серого по щетинистому загривку.

— Но ведь в Крыму волков давно нет, — возражаю я.

— В Крыму нет, я на Мангупе есть.

У меня двойственное, странное чувство. Ночь, тишина, горы — все это настраивает на такой лад, что я безусловно верю: да, Серый — волк, может быть, даже самый последний. К разуму как-то не хочется прислушиваться теперь. Он лишний здесь со своими доводами.

Наутро я узнаю историю Серого. Как и следовало ожидать, он обычный бродячий пес. Прибился к Андрюхе, когда тот ходил в Красный Мак за продуктами. Впрочем, совсем уж обычным Серого не назовешь. Я, например, ни разу не слышал, чтобы он лаял. Герик утверждает, что он так же ведет себя в поселке, где на него кидаются с непременной истерикой местные шавки. Рычит он, только когда бросается в драку с достойным соперником.

Первое время своей мангупской жизни Серый пользовался безусловным и несомненным доверием. Андрюха и Герик — мангупские сторожа — делились с ним по-братски последним. Серый не отставал и аккуратно таскал на Кухню крыс, хомяков и мышей — все, что ему удавалось поймать на просторном мангупском плато…

Вся эта идиллия была порушена в один несчастливый для Серого день.

Андрюха ходил в этот день за хлебом. Как всегда, поход этот занял у него часа три. Нужно было спуститься с Мангупа и, поцеловав замок на двери залесновского магазина (который почему-то всегда был закрыт), добираться по трассе до Красного Мака. После покупки хлеба и продуктов весь путь проделывался в обратном порядке с той только разницей, что теперь надо было не спускаться, а подниматься на Мангуп, а это, я вам доложу, занятие не из легких.

В общем, Андрюха принес этот свой трудный хлеб, положил его открыто (от кого прятать, все свои) и отправился на родник за водой.

Санька тем временем готовил обед.

Когда Андрюха вернулся — хлеба на месте не оказалось. Что за напасть? Стали искать и облазили все окрестности, прежде чем… Но лучше бы этот хлеб не нашелся.

Серый обслюнявил буханку, вывалял ее в грязи, немного отгрыз, а потом просто наслаждался ей как собственностью: валялся на спине, розовым брюхом вверх, и через голову лапой поддевал буханку — игрался!