Варварская любовь - Дэни Бехард

Барт не собирался приближаться к Изе. Даймондстоун хотел, чтобы он отвлек ее от Ливона. То, что она его полюбила, оказалось настолько удобным, что упустить этот шанс нельзя было никак, но почему-то, слушая ее рассказы о матери, Барт захотел и сам поговорить. Сочинять небылицы он научился у Даймондстоуна, так же как и использовать события своей жизни, чтобы заинтересовать собеседника. Но с Изой это не сработало и показалось ему нечестным. И, странным образом, что совсем уж его удивило, он продолжал лгать, хотя его намерения стали вполне искренними, а она нашла в нем то, о чем мечтала. Прошли короткие, теплые дожди, постукивая по крыше конюшни. Он изучал ее бледные губы, шрам на носу, ее скованные жесты, ища знака, чтобы понять, чему бы она могла поверить.

И все же он говорил и правду – детство, прошедшее зря, годы после смерти матери, то, как он читал – беспорядочно, до ночи, так что к полночи лицо его опухало и под глазами появлялись мешки, как у дальнобойщика. Впрочем, романы, которые он изучал, чтобы создать образ неизвестного отца как молчаливого умного человека у стойки бара, охладили его пыл, он отверг их, так как они не могли открыть все то, что причиняло ему страдания. Как и Изе, ему казалось, что жизнь определяли те, кого не было.

И хотя он видел бабушку всего несколько раз, эти встречи и подтолкнули его к чтению. Первый раз она явно чувствовала себя неудобно и говорила безразлично, слишком вежливо, даже холодно. Приятно познакомиться, Барт, сказала она. Они вместе прошлись по городу, и бабушка немного рассказала о семейном прошлом. Мать бабушки была ирландкой, а отец – французом, но Барт многого из ее рассказов не понимал, ибо она говорила о вражде между разными культурами, особенно если была замешана работа. Многим французам пришлось изменить фамилии. Она знала мистера Бьюкампа, который стал мистером Филдсом. Она упомянула, что в первые годы их здешней жизни французские школы закрылись и ее кузенам и братьям пришлось идти работать – Манчестер, Вунсокет и Фолл-Ривер. Но он никогда не относился к этим событиям так, как Иза. Однажды в Луизиане, в ночлежке, старый креол рассказал ему, что учителя запрещали детям говорить по-французски, а ослушавшихся заставляли ложиться в грязь у школы. Барт никогда не чувствовал себя французом, и это его мало волновало.

Все, что он помнил о своей семье, были похороны. Дед, почти чужой ему, в конце концов рассказал, что случилось с матерью. Он вздыхал и бормотал что-то о неисповедимости путей Господних, но не очень уверенно. Позднее, перед прощанием с телом, он вышел поговорить с отчимом, и Барт обнаружил, что остался в комнате один. После замерзших улиц теплая гостиная казалась отрешенной и чужой, по углам стояли вазы с розами, а на крышке гроба в ногах лежал букет белых цветов. Его ботинки неслышно касались ковра. Он подошел и заглянул в гроб. Он не ожидал увидеть там мать. Он должен был все понимать, но оцепенел, будто она лежала в гробу живая. На ней было слишком много косметики. Он произнес ее имя. Эми, еще раз сказал он. Он поднял ей руки и убрал их с груди. Он расстегнул ей пуговицы на блузке, облокотившись на гроб. Фея Динь-Динь летела над бюстгальтером. Татуировки никогда не были так ярки, и он подумал, что с ними будет под землей.

В день смерти Ливона Барт ушел от Изы, уже не зная, что и делать. Он рассказал ей правду и хотел все изменить, но он боялся слишком долго. Уже во мраке он старался все обдумать. Если Барт пойдет против Даймондстоуна, а Иза его прогонит, то он опять останется один. Когда лес укрыл его, он остановился и обдумал приказ, полученный утром, – напугать Ливона у ручья. План был прост – придерживаться режиссерского замысла. Даймондстоун и Эндрю с Моррисом обсудили, как разбудить у Ливона страх перед Богом и незнакомцем, которого он видел у ручья. И хотя Барт уже был готов перейти на сторону Изы, у него не хватило мужества отказаться.

Барт сидел на камне, пытаясь принять решение, и тут послышался шум машины Ливона, взбирающейся по дорожке к дому. Он не ожидал такого скорого возвращения. Он слушал: шоссе проходило недалеко от леса, неумолчный шорох автомобильных шин становился его частью. Потом он пошел к ручью. Он уговаривал себя, что и сам хочет повидаться с мужем Изы, чтобы узнать, правду ли она говорила.

Шум бегущей воды заглушал все звуки; когда он шел по холмику у ручья, отбросил тень в лунном свете. Он подумывал спрятаться, но Ливон уже стоял там и глядел на него. Они смотрели друг на друга с минуту. У Барта промелькнула мысль, что его оценивают, и он понял, как глупо все это выглядит. Должно быть, сердце Ливона просто остановилось. Секундой позже он упал. Барт перешел ручей вброд и стал на колени. Глаза Ливона были открыты, мускулы на шее окоченели. Барт коснулся его груди, потом кисти руки. Он поднял его и направился к дому, но сообразил, что его могут обвинить. Под мышками и по спине потек холодный пот. Осторожно, насколько это было возможно, он вернулся к ручью и вошел в грязную воду. От дождя ручей наполнился, и он пошел против течения по направлению к горам. Вскоре он добрался до места, где бывал и раньше, гуляя, до широкого пруда с каменным островком в центре. Он положил Ливона на воду. Руки его дрожали. Пот стекал даже с кончиков пальцев. Он выбрал камень чуть больше Ливона. Он наклонился и поднял глыбу, у его колен закрутился водоворот. Он поднял тело и вгляделся в залитое лунным светом лицо. Казалось, глаза слабо блестели. Сомнений не осталось. Все, что говорила Иза, оказалось правдой. Он опустил тело в воду и накрыл камнем. Он сделал несколько шагов, потом повернулся. Может, летом, когда вода сойдет и очистится, кто-нибудь заметит.

Он спустился с горы и шел по ручью, пока не добрался до места, где ждал Ливона. Крадучись, он пересек поле, ища Даймондстоуна, понимая, что если он останется, то его поймают. Рано или поздно его выдадут следы в грязи.

С того момента все решения принимались в тумане ужаса. Как только Даймондстоун узнал о случившемся, он сказал: если что, и он сам, и Моррис, и Эндрю обвинят именно его. Отъезд свершился без церемоний. Палатку загрузили в автобус, а Барт остался на поле. Под начавшимся дождем он ушел в лес и стал выжидать. Он слышал, как подъехали машины, и видел огни «Скорой помощи». Он знал, что одна его огромность подтверждает его вину.

В следующие месяцы жизни в Льюистоне всякий раз, когда хотел сбежать, он пил. Но он постоянно отдавал себе отчет в своих действиях. Он прожигал жизнь так сильно, как никто не мог и предположить, и только благодаря пьянству мог заглушить чувства. Когда появилась беременная Иза, против его воли поднялись смятение и гнев. Ему больно было видеть ее страх. Он понимал, что если признается, что убил Ливона, то она уйдет. Но когда он это сказал, то все еще надеялся, что она останется, хотя выбора ей не оставил. Слишком велик был его гнев.

В утро Рождества он проснулся настолько трезвый, что, дыша, испытывал боль, будто кто-то бил его по груди и жар в горящей ране никак не выходил наружу. Весь день он ожидал, что она вернется. Он чувствовал, что после долгого расставания она на него не претендует, но ребенок-то был его. Вечером, не испытывая желания напиться, он вышел и сел в машину. Он пересек реку Андроскоггин, направляясь к Оберну, потом следовал за грузовиком с цистерной. В окна светили елочные огни, и он вспомнил книжку с картинками, подаренную в детстве, жизнерадостные истории, и как он мечтал об империях, о тех, кто был в ладу с войной, кто находит радость в сражениях. Он хотел быть побежденным, почувствовать, что погибло и исчезло то, что его держит, чем бы оно ни было. Мерзлые летящие листья, редкие машины и несколько прохожих – казалось, все были гонимы какими-то болезненными воспоминаниями. Он остановил машину и закрыл глаза.

В первый раз он усомнился во власти воспоминаний над ним в те зимние вечера, когда солнце садилось слишком рано и мать его купала. Она усаживала его на забитую бельем корзину, раздевала, ее руки и бедра были совсем как страницы книг с цветными картинками. Она прижимала его к животу и мыла. Черная фея Динь-Динь сверкала на груди, линолеум под ногами блестел от влаги. Потом она сажала его на обитую лиловым плюшем крышку унитаза и рисовала по нему мелками из набора для игр в ванной; красные и голубые порезы сначала его пугали, но скоро они превращались в картинки, подобные тем, какими она украсила себя – сердечки, и змеи, и цветы. Потом она вытирала зеркало и держала его на руках, пока зеркало не запотевало снова. Он думал о силе небытия. Смерть матери стала образом его самого в девять лет, образом, возвращающимся теперь по дороге через Средний Запад: глухо жужжащий мебельный грузовик, и за окнами – голубое зимнее убаюкивающее пространство. Он думал о себе, вернее, о ребенке, одиноком ребенке.

Дома Барт набрал виргинский номер Изы. Номер оказался недействителен. Он позвонил в полицию, где его соединили с человеком, сказавшим, что среди жителей города она не числится.