Варварская любовь - Дэни Бехард

В то воскресенье Даймондстоун говорил, пока над стоячей водой не закружили комары и не принялись кусать им лица. Даймондстоун рассказывал о времени, когда он проповедовал на улицах, о бизнесмене с Уолл-стрит, который со слезами рухнул на колени и дал ему тысячу долларов для продолжения миссии. Духовные ясли Святого Трибунала, сказал он. Я полагаю, что это подходящее имя, но и любое другое подойдет, чтобы люди не думали, что я обыкновенный баптист. Но тем не менее я баптист. Он поведал Барту, что был бездомным и жил под забором в западном Техасе, где его посетил Господь, вселяющий ужас архангел Михаил, который обрушил с небес бесстрашные сонмы с мощью десницы Господней, – и он, Даймондстоун, немедленно начал проповедовать, там же, под забором, и обратил, сказал он, женщину, которая возвращалась домой из магазина.

Даймондстоун сделал глубокий вдох, рассчитав постепенный выдох диафрагмой.

Да, рек он, Иисус нашел меня. Иисус нашел меня под забором в Техасе и решил, что с меня довольно страданий. Он наделил меня мечтой, и все зло во мне он обратил в добро. Но, сын мой, слушай меня. Ты знаешь, почему я так сильно страдал?

Потому что я вожделел. Я желал весь мир. Я хотел быть на горе вместо Иисуса, когда дьявол искушал Его. Но я бы мог поддаться искушению, сам того не зная. Вот почему Иисус умер за нас. Вот почему Он не поддался искушению. Мою боль взял на себя Иисус. И твою возьмет тоже. Мы все это ведаем. Мы все это узрим. Все отдай желанию. И все равно этого будет мало. Но внутри каждой алчбы, нищеты или нужды всегда найдется мгновение, пространство для желания, вобравшего в себя все желания в мире. Только для того, чтобы получить удовлетворение, но это, если ты понимаешь, желание Бога. Принеси свое томление Иисусу – и упоение будет подлинным, а ублаготворение вечным.

Барт глядел не на него, а во мрак, будто меж ним и преподобным возник какой-то неясный свет. Солнце уже катилось к закату, сияние гасло на верхушках деревьев. Даймондстоун вздохнул. Так как же, мой мальчик? Мир может использовать твой голос.

Барт понимал, что именно общего меж ними – бездомность и пьянство. Путь впервые показался понятным, неусыпная сила гнева перестала быть таковой.

Так или иначе, сказал Даймондстоун, я не пойду путем, по которому пришел. Я последую за тобой, чтобы быть уверенным в твоей силе.

Болото уже было почти невидимым, хотя Барт по-прежнему ощущал его присутствие, как будто густая грязь и грязная вода источали сильное притяжение. Было очевидно, что Даймондстоуна завела сюда музыка, и он не имел ни малейшего понятия, как выбраться. Барт загрузил грузовик, и они вместе потряслись к ферме. Даймондстоуна подбрасывало на каждом ухабе, но он, чтобы сохранить равновесие, не держался ни за дверь, ни за приборную доску. Когда они прибыли, работодатель Барта обедал с женой. Барт вошел с видом человека, занятого делом, и сказал: мне очень жаль, но я должен уехать, и хочу поблагодарить… но Даймондстоун заполнил дверной проем, подобно спустившейся безлунной ночи, потом вошел и начал превозносить благодать Бартова обращения.

В первые две недели скитаний страна снова казалась невинной. Моррис и Эндрю уже были частью команды, и когда весна перешла в лето, они смотрели через огромное ветровое стекло на свой мистический опыт, меняющий землю, на живописное небо над прериями, голубое с единственным ленивым тающим мазком инверсионного следа самолета, на бесконечные поля, помогающие понять, как легко можно потерять друг друга и утонуть.

Наш Господь – всемогущий поэт и художник, провозгласил Даймондстоун.

Аминь, завопили они.

Аминь, повторил Барт как будто в задумчивости, выглянув в окно, испытывая пространство в сердце на способность удержать мир.

Каждый день они останавливались в кампусах или в лагерях ИМКА. Они пересекали страну город за городом, Даймондстоун проповедовал, а они собирали со слушателей дань. Когда дух нисходил на него, он кричал «Здесь!» и парковал автобус у самой обочины, и колеса протестовали жалобным визгом. Он начинал проповедовать, едва поставив ногу на ступеньку машины.

Хотя Барту было приятно общество Эндрю и Морриса, у него было мало общего с ними. Эндрю был белокож, с раздражающе нежным лицом, а Моррис – уроженцем Флориды, с аккуратной стрижкой и в очках, как у первоклассника, но с глазами опоссума; он легко впадал то в эйфорию, то в гнев, повторяя после этого благодарения – аминь, спасибо Господу за пищу, слава Иисусу за погоду, за гладкие дороги, Господи, благослови «Макдоналдс». Со временем Барт узнал истории каждого: и теории Даймондстоуна по поводу того, что надо наряжаться в черное, как в давние времена, чтобы люди видели, а не только слышали в нем посланца Иисуса, и рассказы Эндрю, бросившего колледж штата, чтобы жить в христианской общине, где он символически сжег все, чем раньше владел, включая, как горестно он сообщил, шесть тысяч долларов в непрочитанных комиксах, среди которых были «Люди Икс», номер один, два и три.

Барт слушал и сострадал, но чувствовал, что его страдания были другого порядка, даже когда его счастье могло стать предательством по отношению к тем, кого он потерял. Но по мере того как росли его сомнения, оказалось, что Даймондстоун держит ухо востро. Он расспрашивал Барта о жизни, ободряя, напоминая, что глубина мудрости приходит с болью. Это случилось незадолго до того, как он однажды вечером отвел Барта в сторону. Моррис и Эндрю, казалось, нервничали весь день, и когда он и Даймондстоун уходили из лагеря, Барт заметил, что ребята за ними наблюдают.

Сынок, сказал ему Даймондстоун, у нас кончаются деньги. Так вот, печальная сторона сегодняшнего миссионерства состоит в том, что иногда людей надо уговорить. Они просто не знают, что для них лучше… назовем это театром, если необходимо. Так вот, у меня есть идея. Она, возможно, не совпадает с нашими намерениями, но нам надо есть, а мир скуп.

Таким образом Даймондстоун посвятил его в свой план, и скоро Барт стал немым ради пополнения средств. Он сообразил, что Даймондстоун нашел его вопящим в болоте и услышал голос лидера, но также понял, что должен принести жертву. По крайней мере, он был избавлен от обязанности проповедовать.

И вот почти уже год они прокладывали длинные, бесцельные траектории по всей стране. Барта поражало, как охотно аудитория принимала анахронизмы бродячих религиозных спектаклей. Его роль была легкой. Он и так не был особенно разговорчив, но, странным образом, постоянное молчание вызывало желание разговориться. И хотя Даймондстоун объяснил, что они борются со страстями, ведя людей к чему-то лучшему, душу Барта снова язвило беспокойство. Он говорил сам себе, что был взят из мира, смутившего его злом, и что он находится на пути духовном. Гнев редко его мучил. Несмотря на отведенную ему роль, казалось, что в их действиях есть некая невинность.

Однако постепенно миссия стала представляться жизнью перекати-поле, состоянием, в котором он уже однажды существовал, – общественный душ, еда на стоянках. Разбегающиеся ночные шоссе, армады грохочущих грузовиков, рекламные щиты, гнущиеся под ветром и покрытые пылью, элеваторы и перерабатывающие фабрики, которые выглядели заброшенными и устаревшими. Приближаясь к Оклахома-Сити, они увидели светящиеся кресты, которые парили над черным диском равнины.

О Боже, сказали они, аминь. Какое счастье! Когда они подъехали ближе, то поняли, что иллюзия создавалась небоскребами с зажженными огнями в виде креста по сторонам.

Постепенно наступало Разочарование, сопряженное со сценами спасения, архангелами, бизнесменами и жутковатыми «Шевроле» пятьдесят седьмого года выпуска. Даймондстоун не закрывал рта. Вскоре Барт, Эндрю и Моррис были способны только выдыхать «аминь!». Это превратилось в круглосуточный евангелистский телеканал подле руля микроавтобуса; репетиция проповедей, толкование снов, его решение назваться в честь Симона Петра Камнем – Саймоном Роком, чтобы в имени слышался самый что ни на есть тяжелый рок, единственный вечный камень в нем, сформированный давлением. Будто каменный уголь, сказал он – и они немедленно заснули, уже получившие прививку от проповедей и монологов, укачанные тряской.

В конце концов, Барт оставался с ними только потому, что боялся вернуться к жизни, которую он вел до того. Он так и не признался Изе, как плохо ему было. Впрочем, бывали периоды исцеления и работы, когда он клялся себе никогда не возвращаться к прежнему, но он всегда клялся. Одиночество и пьянство казались неизбежными, как и скитания. Он спал на обочинах шоссе, в оврагах и канавах, в штольнях и в сухих руслах речушек Юго-Запада, под крошащимися, изъеденными луной скалами. Неделями он не мог связать местность с названием. Он скитался по борам, зарослям кустарника и кактусов, пересекал желтые и пурпурные пустыни. И не мог понять, как он сбился с пути, как перестал различать пласты в себе, подобно этой красной разрушенной формации – простое желание любви, потом пьяное чувство полета, потом скорбь, вызывающая неистовство. Он избил мужика, который попытался его ограбить. Он сам грабил. Он копался в мусорных ящиках. Покупки в магазине были исключением и элегантной иллюстрацией жизни в лучших пределах. Рим – варварам! Он находил книги повсюду: в ящиках, выставленных на обочинах, в книжных автоматах, на покосившихся подоконниках или в заросших сорняками дворах, распухшие от дождей, слипшиеся, как древние ману-скрипты.