Голод (пер. Химона) - Кнут Гамсун

Она защищалась съ такой силой, которую никакъ нельзя было объяснить одной стыдливостью. Я опрокинулъ свѣчу, какъ-будто нечаянно, такъ что она потухла. Она отчаянно боролась и даже стонала.

— Нѣтъ, только не это, только не это! Если хотите, можете поцѣловать мою грудь. Милый, хорошій…

Я остановился. Ея слова звучали такъ грустно, и она казалась такой испуганной, такой безпомощной, что они тронули меня до глубины души.

Разрѣшая мнѣ поцѣловать ея грудь, она предлагала мнѣ выкупъ. Какъ это было мило и просто! Я хотѣлъ бы упасть къ ея ногамъ и встать передъ ней на колѣни…

— Но, моя милая крошка!.. — сказалъ я смущенно, я понятъ не могу, что это за игра…

Она поднялась и зажгла свѣчку дрожащими руками; я облокотился назадъ. Что теперь будетъ? На душѣ у меня было такъ нехорошо.

Она посмотрѣла на стѣну, на часы, и испугалась.

— А! сейчасъ придетъ дѣвушка, — сказала она. Это были ея первыя слова.

Я понялъ ея намекъ и всталъ. Она взялась было за накидку, чтобы одѣть ее, но раздумала и отошла къ камину. Она была очень блѣдна и встревожена. Чтобы не имѣло вида, будто она мнѣ указываетъ на дверь, я сказалъ, приготовляясь уходить:

— Вашъ отецъ былъ военный?

— Да, онъ былъ военный. Откуда вы это знаете?

— Не знаю, такъ мнѣ казалось.

— Странно!

— Ахъ да. Иногда у меня пробуждаются предчувствія. Ха-ха, это относится къ моему сумасшествію…

Она быстро взглянула на меня, но ничего не отвѣтила. Я чувствовалъ, что мое присутствіе мучаетъ ее и хотѣлъ скорѣй съ этимъ покончить. Я направился къ двери. Но неужели она не поцѣлуетъ меня, не подастъ мнѣ даже руки? Я остановился въ ожиданіи.

— Вы уже идете? — спросила она, но не тронулась съ своего мѣста у камина.

Я ничего не отвѣтилъ. И стоялъ передъ ней униженный и смущенный и смотрѣлъ на нее, не говоря ни слова. Отчего она не оставила меня въ покоѣ, если все должно было такъ кончиться? Что я такое былъ въ эту минуту? Я собирался уходить, и это нисколько не безпокоило ее, она была потеряна для меня и я хотѣлъ сказать ей что-нибудь на прощанье, какое-нибудь глубокое, сильное слово, которое поразило бы ее. Но, противъ своего твердаго рѣшенія быть холоднымъ и гордымъ, я чувствовалъ себя оскорбленнымъ и безпокойнымъ; и я началъ говорить о какихъ-то незначительныхъ вещахъ; желанное слово не шло съ языка; мысль моя оскудѣла.

Отчего она не скажетъ мнѣ коротко и ясно, чтобы я убирался.

Да, отчего? Съ какой стати стѣсняться? Вмѣсто того, чтобы напоминать о скоромъ возвращеніи дѣвушки, она могла бы мнѣ просто сказать: теперь вы можете уходить, потому что мнѣ нужно итти за моей матерью, а въ проводахъ вашихъ я не нуждаюсь. Она объ этомъ просто не подумала! Нѣтъ, она именно объ этомъ-то и думала, это для меня совершенно ясно! Уже тотъ жестъ, съ какимъ былъ взятъ плащъ и затѣмъ снова положенъ на мѣсто, былъ для меня вполнѣ убѣдителенъ. Какъ сказано, у меня бываютъ предчувствія. Но, вѣдь, собственно говоря, въ этомъ нѣтъ ничего сумасшедшаго.

— Боже мой, да забудьте, наконецъ, это слово. Оно у меня сорвалось съ языка! — воскликнула она. Но она продолжала стоять неподвижно и не шла ко мнѣ.

Я былъ непреклоненъ и продолжалъ говорить. Я разглагольствовалъ, несмотря на горькое сознаніе, что этимъ я только докучаю ей и не трогаю ее ни однимъ своимъ словомъ; и тѣмъ не менѣе я не могъ остановиться. «Въ сущности, можно обладать отъ природы яркой впечатлительностью, но будучи вовсе сумасшедшимъ», подумалъ я. Встрѣчаются натуры, которыхъ каждый пустякъ можетъ тронуть и которыхъ можеть убить одно слово. И я далъ ей понять, что къ такимъ натурамъ принадлежу я. Дѣло въ томъ, что нищета обострила во мнѣ нѣкоторыя чувства, и это причиняетъ мнѣ много непріятностей. Но въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ это имѣетъ свои преимущества; иногда это приносило мнѣ пользу. Интеллигентный бѣднякъ гораздо болѣе тонкій наблюдатель, чѣмъ интеллигентный богачъ. Бѣднякъ слѣдитъ за каждымъ шагомъ, который онъ дѣлаетъ, недовѣрчиво прислушивается къ каждому слову, сказанному первымъ встрѣчнымъ; каждый его шагъ пробуждаетъ въ немъ цѣлый рядъ новыхъ чувствъ и мыслей. Его умъ и сердце чутки до крайности, его душа — сплошная рана…

И я долго говорилъ о ранахъ своей души. Но, чѣмъ больше я говорилъ, тѣмъ безпокойнѣе становилась она. Наконецъ она повторила нѣсколько разъ въ отчаяніи: «Боже мой» и стала ломать при этомъ руки. Я прекрасно видѣлъ, что мучилъ ее; я не хотѣлъ ее мучить, но тѣмъ не менѣе я это дѣлалъ. Я подумалъ, что въ грубыхъ штрихахъ я ей сказалъ, что хотѣлъ; ея отчаянный взглядъ тронулъ меня, и я воскликнулъ:

— Я ухожу, я ухожу! Видите, моя рука уже лежитъ на защелкѣ. Прощайте! Я говорю вамъ «прощайте». Вѣдь, вы могли бы мнѣ сказать что-нибудь теперь, когда я вамъ сказалъ дважды «прощайте» и собираюсь уходить! Я не прошу у васъ позволенія видѣть васъ еще разъ, это только мучило бы васъ; но скажите мнѣ, отчего вы не оставили меня въ покоѣ. Что я вамъ сдѣлалъ? Развѣ я сталъ вамъ поперекъ дороги. Отчего вы отворачиваетесь отъ меня, какъ-будто меня совсѣмъ не знаете? Вы разбили мнѣ жизнь, и я теперь болѣе жалокъ, чѣмъ когда-либо. Боже мой, но вѣдь я не сумасшедшій. Стоитъ вамъ немножко подумать, и вы убѣдитесь, что у меня голова въ порядкѣ. Такъ подойдите же ко мнѣ и протяните руку. Или позвольте мнѣ подойти къ вамъ. Можно? Я ничего не сдѣлаю вамъ дурного, я постою только передъ вами на колѣняхъ. Можно? Нѣтъ, нѣтъ, я этого не сдѣлаю, я вижу, что вы боитесь. Я не сдѣлаю этого, я не сдѣлаю этого, вы слышите, Боже мой, отчего вы въ такомъ отчаяніи?

— Я вѣдь стою спокойно, не трогаюсь съ мѣста. Я бы только одну; минутку постоялъ на колѣняхъ, на коврѣ, вонъ на той красной полоскѣ у вашихъ ногъ. Но вамъ все-таки страшно; я увидѣлъ до вашимъ глазамъ, что вамъ страшно, вотъ почему я остановился. Прося васъ объ этомъ, я не сдѣлалъ ни одного шага, не правда ли? Я сталъ неподвижно, какъ сейчасъ, когда я вамъ показывалъ на то пятно, гдѣ бы я сталъ на колѣни, вонъ тамъ на той красной розѣ, на коврѣ. Я не указываю даже пальцемъ, я не дѣлаю этого, чтобы не пугать васъ, я опускаю голову и смотрю. И вы прекрасно знаете, про какую розу я говорю, но вы не хотите мнѣ позволить встать тамъ на колѣни. Вы боитесь меня и робѣете въ моемъ присутствіи. Я не понимаю, какъ вы рѣшились назвать меня сумасшедшимъ? Но, не правда ли, вы больше этому не вѣрите? Какъ-то однажды лѣтомъ, — это было очень давно, я сошелъ съ ума, я работалъ такъ напряженно, что забылъ пообѣдать, — у меня было черезчуръ много работы для моей мысли. Это повторялось изо дня въ день, мнѣ бы нужно было объ этомъ думать, но я постоянно забывалъ. Клянусь Богомъ, это правда! Не сойти мнѣ съ мѣста, если я лгу. Видите, какъ вы были неправы ко мнѣ. Это происходило не изъ бѣдности, у меня былъ кредитъ, большой кредитъ у Инбрета, у Гравезена, часто у меня бывало много денегъ въ карманѣ, но тѣмъ не менѣе я не покупалъ себѣ ѣды и забывалъ объ этомъ. Вы слушаете меня? Вы ничего не говорите, не отвѣчаете, вы не отходите отъ камина, вы стоите и дожидаетесь, чтобы я ушелъ?

Она поспѣшно подошла ко мнѣ и протянула мнѣ руку. Я съ недовѣріемъ посмотрѣлъ на нее. Дѣлаетъ ли она это по сердечному влеченію или только для того, чтобы отвязаться отъ меня?

Она обвила мою шею руками, ея глаза были полны слезъ.

Я стоялъ и смотрѣлъ на нее. Она протянула мнѣ губки; я не вѣрилъ ей: она приноситъ мнѣ себя въ жертву; это средство, чтобъ притти къ какому-нибудь концу.

Она сказала что-то шопотомъ; мнѣ послышались слова:

— Я васъ все-таки люблю! — Очень тихо и неясно она сказала это, можетъ-быть я невѣрно разслышалъ, возможно, что она сказала не эти слова. Но она вдругъ бросилась ко мнѣ на грудь, обняла обѣими руками мою шею, поднялась на цыпочкахъ до моихъ губъ и замерла въ долгомъ поцѣлуѣ.

Я боялся, что она принуждаетъ себя къ такой нѣжности, и сказалъ только:

— Какъ вы прекрасны сейчасъ!

Больше я ничего не сказалъ. Я крѣпко обнялъ ее, отступилъ назадъ, толкнулъ дверь и вышелъ. Она осталась въ комнатѣ.

ЧАСТЬ IV

Пришла зима, ужасная сырая зима, почти безъ снѣга, туманная, мрачная, вѣчная ночь безъ одного движенія вѣтерка въ продолженіе цѣлой долгой недѣли. На улицахъ цѣлый день горѣлъ газъ. И все-таки прохожіе въ туманѣ наталкивались другъ на друга. Всѣ звуки, звонъ колоколовъ, шумъ извозчиковъ, человѣческіе голоса, конскій топотъ — все, все дрожало въ густомъ воздухѣ надтреснутыми звуками, въ туманномъ, всюду проникавшемъ и удушливомъ воздухѣ. Недѣля шла за недѣлей, а погода не мѣнялась.

Я все попрежнему былъ на родинѣ.

Все сильнѣе цѣплялся я за эту гостиницу «ночлегъ для пріѣзжихъ», гдѣ для меня находились пріютъ и пища. Деньги мои давно всѣ уже вышли, но я продолжалъ тамъ оставаться, какъ-будто имѣлъ на то законное право. Хозяйка мнѣ ничего пока еще не говорила. Меня однако мучила невозможность платить ей. Такъ прошли три недѣли.