Стена памяти (сборник) - Энтони Дорр

– Скажи мне, что все будет хорошо, – раздается шепот Герба; он сидит в своем кабинете, отчаянно прижимая трубку к уху. – Скажи, что ты меня любишь.

Имоджину начинает бить дрожь. Зажмурившись, она говорит «да».

Демилитаризованная зона

Бумага, которую мой сын носил с собой, касался ее авторучкой. Я подношу ее к носу, но она пахнет всего лишь бумагой из блокнота, и более ничем.

Пап, даже и не знаю… Расскажу про птиц. Вот белохвостые орланы, например. А еще утки, похожие на наших крякв, только красивее. Белые цапли, но не такие, как наши белые цапли, – здесь они более рослые и более дикие, что ли. Я наблюдаю за ними в трубу дальномера, и они все какие-то грязные и потрепанные, как низложенные короли. Выклевывают что-то из грязи длинными клювами.

Мне интересно было бы узнать их точные названия, я всех спрашиваю, но никто то ли не знает, то ли всем плевать. Я даже кричу иногда северокорейцам, спрашиваю их, но они и вообще без понятия. Вот дедушка, тот, думаю, знал бы.

Я выяснил, что огромная птица с коротким хвостом и черной шеей – это красноголовый журавль. Это мне сказал Ан; он называет журавля туруми, птица мира[4]. Но он говорит, что северяне называют их как-то по-другому, у них он вроде вестника смерти. Говорит, что Корейская Народная Армия построила для них огромные кормушки и начиняет их отравленными улитками. Но Ан ненавидит северян, так что трудно сказать, где тут правда, а где вымысел.

А еще все время мучает понос. Болезненный, ужасный. К врачу я не ходил. Маме только не рассказывай. Скажи ей, что со мной все в порядке.

– Папа, – говорю я, – проснись, – и читаю ему это письмо.

Между предложениями поглядываю на его лицо, но доходит ли до него что-нибудь, понять невозможно. Он моргает. Подносит руку ко рту, поправляет вставные зубы.

Папа тоже был в Корее. Он там провел двенадцать месяцев в 1950-м, а что он там делал, этого он никому из нас никогда не рассказывал. Ни разу. Теперь, когда у него альцгеймер, думаю, едва ли он вообще что-нибудь помнит. Куда, интересно, деваются воспоминания, когда мы теряем способность их в себе вызывать?

Здесь, в Айдахо, в октябре что ни витрина, так обязательно с прилепленным к стеклу картонным пауком. Я готовлю отцу обед, купаю его в ванне, укладываю спать. Перед тем как заснуть, наугад вынимаю какое-нибудь письмо из обувной коробки, стоящей рядом с кроватью, читаю:

С обеих сторон повсюду установлены матюгальники – на деревьях, на всяких мачтах, – и из них всю ночь несется пропаганда, и их, и наша; ор при этом стоит такой, что я вообще сомневаюсь, может ли кто-нибудь что-нибудь уразуметь из этой невнятицы. Маме бы это очень не понравилось. Помнишь, как, когда мы летали в Сиэтл на Рождество, ей пришлось спать с ватой в ушах?

Следующим вечером слышу ключ в замке, ее шаги по коридору.

– Мне нужно в погреб, – кричит она и исчезает в подвале.

Когда она оттуда выходит, в руке у нее белокурый парик, которого я прежде не видел.

– Это для костюма, – поясняет она. Идет к холодильнику, наливает себе выпить.

Я до сих пор так и не понял, как это получилось: как она в дом-то попала? Я сменил замки или нет? Неделю назад я снял со стен все фотографии, потом опять повесил, потом опять снял, но уже только те, на которых она.

Мы стоим по разные стороны кухонного островка. Папа за столом что-то раскрашивает масляными мелками. Она спрашивает:

– Ты в виде кого будешь?

– Ты и впрямь думаешь, что я пойду праздновать?

Я так и представляю себе ее бойфренда, который ждет ее у себя в квартире. Оденется небось каким-нибудь вампиром или убийцей с кровавым топором, и чтобы непременно была фальшивая кровь.

– Письмо-то дай глянуть, – просит она.

– Может, тебе лучше уйти? – говорю я.

– Ну покажи хоть одно письмо. Господи. Он ведь и мой сын тоже.

Я ей даю одно, августовское. О чем там, я знаю:

Все думаю о дедушке, как он тут бегал по грязи с полной выкладкой, а горы вокруг светились огнем артиллерии. Хочется спросить его: дед, тебе было страшно? Ты мог загадывать вперед хоть на минуту?

Она подымает взгляд.

– А новое посмотреть ты мне не дашь?

– Это и есть новое.

– Не ври мне, Дэвис.

– Ага. Щас.

Она качает головой. Ругается. Папа рисует в книжке-раскраске маленькие синенькие кружочки, закрашивая ими контур вырезанной из тыквы рожицы.

– Чтоб ты знал, – говорит она. – Мне уже надоело любоваться на то, как ты притворяешься бедненьким и несчастным.

Они оба агенты по недвижимости – моя жена и он. Я застал их тепленькими, в самом что ни на есть неглиже: в его «шеви-тахо» на парковочной площадке у гостиницы «Сан-Вэлли-лодж»{76}. Я проезжал мимо, увидел ее джип (их машины стояли рядом) и решил остановиться, спросить, что ей хотелось бы на обед.

Через неделю она ушла. Дело было в июле. Наш сын про это еще не знает.

Мама & папа! Сегодня я был в передовом ДОТе, когда из тумана вдруг вылетела стая чаек, их было минимум тысяча, и они летели так низко, что мне были видны отдельные перышки крыльев. Пока они надо мной пролетели, прошло минуты две. Не знаю, может, это из-за таблеток от поноса или так утренняя тишина действовала, но у меня было такое чувство, что я стал невидимкой, как дух какой, а эти птицы – им, видимо, все равно было, есть я или нет: летят себе так же, как летали над этим местом, наверное, миллионы лет, и в их глазах я был все равно что пень или куча грязи. И я подумал: а ведь они сопричастны и миру, и жизни в нем куда больше, чем я сподоблюсь этого за всю свою жизнь.

А сейчас тут идет снег, я снова в казарме, и кругом все серо и уныло. Оглядываясь назад, в сторону Сеула, я вижу габаритные огни машин, удаляющихся по шоссе.

Я покупаю ему книжки про птиц и азиатских млекопитающих, заворачиваю в подарочную рождественскую бумагу и посылаю. Ночью вижу сон: по снегу крадется тигр, тысяча птиц врассыпную взлетают с деревьев. Гималайские медведи, амурские леопарды. А сверху и по бокам густая сетка. Проснувшись, думаю: мы все животные, ходим по заданным тропам. От океана до океана.

На День благодарения, уложив отца спать, я выхожу на улицу и иду по холодной, сверкающей дороге через седловину по направлению к жилому комплексу «Биг-Вуд», где она теперь живет со своим бойфрендом. У него квартира на первом этаже окнами на контруклон, я схожу с дороги и лезу по склону вверх, потом спускаюсь во тьме чуть ниже, чтобы можно было смотреть сквозь стеклянную дверь его веранды.

Они сидят за большим круглым столом, с ними еще какие-то люди – его родственники, наверное. На нем кашемировый джемпер. Она что-то говорит, подняв бокал с вином. На ней поблескивающие золотистые брючки; что-то я их не припомню. На прилавке позади уже наполовину съеденная индейка.

Он что-то говорит, она закидывает голову и смеется, хохочет заливисто и неподдельно, а я, еще немного посмотрев на это, удаляюсь опять по лунной дороге тем же путем, как пришел.

Мама, папа! Опять пошли слухи, будто северяне сделали бомбу. Во всех чувствуется какое-то напряжение, все всё роняют, друг на друга орут. Дежуря на посту «Гамма», я, бывало, подолгу смотрел в дальномер на панораму города Гэсон{77}. Мне было видно крышу храма, три дымовые трубы, одно бетонное здание. Много дорог во все стороны. Но пусто: никого. Из труб нет дыма, на дорогах нет машин.

Ко мне в полевой госпиталь заходит Ан, спрашивает, зачем я здесь, а я говорю, затем что у меня во внутренностях паразиты, а он говорит, нет, зачем я в Корее? Немного подумав, отвечаю: чтобы служить своей стране. Он хмыкает и качает головой. Он говорит, что сам он здесь, потому что должен отслужить три года, иначе убьют.

В первую субботу декабря я надеваю на папу снегоступы, и мы идем в горы, взяв с собой пилу и пластиковые санки. Местами снег уже глубокий, и папа немного вязнет, но держится молодцом: сердце у него как у молодого. На половине дороги вверх, под самой горой Проктор, высоко над полями для гольфа с их клубными домиками, мы находим елку примерно подходящего размера, я утаптываю вокруг нее снег, и мы ее валим.

Потом, когда я тащу ее домой по снегу, санки на косогоре вдруг заваливаются и елка с них скатывается. Я оборачиваюсь, но не успеваю и шагу сделать, как папа уже на коленях и уже взгромоздил ее обратно на санки, привязав каким-то куском веревки, который, видимо, был у него в кармане куртки. Словно он тоже все понимает и тоже не хочет видеть, как рухнет еще и эта традиция.

Сижу в подвале, роюсь во всех коробках, и вдруг до меня доходит: она утащила все елочные игрушки.

Десятого декабря получаю вот это:

Папа! Вчера утром, когда я уже встал с постели и глядел в окно, смотрю, из ДМЗ летят два журавля, тихие, как боги. Они были уже где-то футах в сорока, когда один ударился о телефонный провод и, кувыркаясь, упал. Так быстро падал, жуть. Провода тряслись и колыхались. Звук был такой, словно сломали сразу пучок хвороста. А птица лежала на мостовой и слегка дергалась.