Стена памяти (сборник) - Энтони Дорр

У Герба собственная теория: это все шины во дворе. Целое кладбище, семнадцать металлов, шестнадцать видов углеводородов, все это просачивается в колодец, льется из душа, попадает в макароны, и теперь яды пропитали их изнутри.

Опять анализы. Имоджину подвергают лапароскопии, в ходе которой врач десять раз протыкает ее яичники электрохирургической иглой. Герб мастурбирует в другой стаканчик, опять предпринимает полуторачасовую поездку в Шайенн, спускает штаны перед другим урологом.

Опять ждут шесть дней. Опять телефонный звонок. Диагноз подтверждается. Имоджина разглядывает себя в зеркале в ванной. Подумывает, не уйти ли с работы. Подумывает о том, чтобы заняться готовкой марокканских блюд, тунисских блюд; как хорошо: с ребенком на перевязи у груди колдовать над булькающей на плите кастрюлей. Еще можно завести кур. Вместо этого она садится на глюкофаж и неделю страдает поносом{56}.

Это еще не настоящее страдание, уговаривает себя она. А всего лишь ломка программы ожидаемого будущего. Некоторый шок от понимания того, что линии рода не обязательно бесконечны, а запросто могут случайным образом прерываться. Что на каждой генеалогической схеме всегда есть кто-то последний – последний лист на фамильном древе, последний камень семейного строения. Как же она раньше-то этого не понимала?

Вернувшись с занятий, Герб выходит за дом на обширный луг и работает с шинами. Местами они залегают так глубоко, так много в них набилось земли и снега, что, когда одну удается выдрать (иногда по кускам), внизу под ней неизбежно обнаруживается другая. Подчас доходит до того, что его это даже возмущает: да что это тут, до центра Земли, что ли, одни шины? Он рубит их на части топором, потом швыряет в кузов джипа. Вокруг царит холод и безжизненность, только ветер шуршит травой да тополя тихо позвякивают льдом на ветках. Через пару часов он выпрямляется, бросает взгляд в сторону дома, который отсюда кажется маленьким, как спичечный коробок под высоченным небом. Там маленькая фигурка Имоджины, которая бродит по сухому шалфею со стремянкой в одной руке и ведерком в другой, а ее ног не видно из-за поземки.

Они договариваются сходить в специальную клинику. Которая в восьмидесяти минутах езды в хорошую погоду. Ближе всех к ее входу припаркован «мерседес», на номере которого вместо цифр буквы: «BBYMKR». Ишь ты, чего удумали! Baby maker, значит. Делатель детей. Ну-ну.

Врач сидит по ту сторону стеклянного стола и рисует вверх ногами. Рисует матку, фаллопиевы трубы, два яичника. Рисует инструмент, проникающий внутрь и забирающий яйцеклетку. На стене над ним в рамке плакат с гигантской вагиной и всем ее внутренним устройством. Рядом с плакатом – тоже в рамочке – фотография трех щекастеньких дочек, прислонившихся к «хонде».

– О’кей, – соглашается Герб. – Да, конечно.

А у вас, Имоджина, нет вопросов? У Имоджины вопросов нет. И в то же время их у нее тысячи.

– А вы здорово рисуете вверх ногами! – говорит она и пробует усмехнуться.

Доктор позволяет себе четверть улыбочки.

– Практика, – пожимает плечами он.

Дама, заведующая у них финансами, очень мила, пахнет сигаретами. Им могут предоставить ссуду. Под смешные проценты. Ее дочь тоже через это прошла, причем трижды. Она кивает на фотографии.

Вся процедура, включая лекарства, анализы и анестезиолога, будет стоить тринадцать тысяч долларов. По дороге домой в голове непрестанно ворочаются сверлящие мозг сокращения: ВМО, ВВС, ХГЧ, ЭКО{57}… В какой-то момент машина проносится мимо нескольких антилоп, стоящих на снежном наносе рядом с обочиной шоссе, за ними склон, и на нем их резкие и четкие тени; глаза антилоп черные и пустые. Вот они есть, и тут же нет их. Герб берет Имоджину за руку. Небо бездонное и синее-синее.

Они подписывают согласие. Сразу прибывает короб с лекарствами. Герб его распаковывает, несет в ванную и все загружает в шкафчик. Имоджина не может на них смотреть. Герб если и может, то тоже разве что искоса. Одних шприцев четыре типа по целой упаковке. Флакончики, трубочки с таблетками. Видеонаставления. Контейнеры для использованных иголок. Четыре сотни спиртовых салфеток. И на тысячу четыреста долларов синтетических гормонов.

Процедура лечения Имоджины начинается, как ни странно, с контрацептивных таблеток. Это для стабилизации менструального цикла, как сказано в буклете. Она наливает стакан молока и смотрит на маленькую розовую таблетку.

На округу опускаются сумерки. Герб за кухонным столом проверяет контрольные. Тучи густеют, темнеют. Имоджина выходит во двор со своей стремянкой, ведерком семян и таблеткой, растворяющейся в желудке; небо темнеет, тишина становится каменной, расстояния между кормушками кажутся непреодолимыми, да и вообще – такое чувство, будто смерть пришла.

При звуке, с которым рвут упаковку, доставая шприц, Имоджину каждый раз начинает подташнивать. Семнадцать дней ей стимулируют яичники каким-то лупроном. Потом две недели колют прогестерон, чтобы подготовить матку к беременности.{58} Потом подходит очередь вагинальных суппозиториев. Теперь, если она и впрямь забеременеет, ее ждут еще восемь недель ежедневных инъекций. Иногда вслед за иглой выступает капелька крови, Герб накрывает ее спиртовой салфеткой, держит и ждет, прикрыв глаза.

Сделав уколы, он выкладывает ей таблетки, пять штук. Перед работой она завтракает бутербродом с яблочным пюре, таблетки и капсулы глотает уже в дверях.

– Имоджина, скажи, что ты меня любишь! – взывает к ней из кухни Герб, но она уже в гараже, окна машины подняты, и то ли она слышит, то ли нет.

«Королла» заводится с первого тыка. Рулонная дверь гаража сворачивается вверх, разворачивается вниз. Шины шипят по шлаку. Мимо окна плывет скованная ледяной коркой прерия.

Весна. Яичники Имоджины увеличиваются как по заказу. Становятся похожи на заполненные водой шарики, головки одуванчиков, расцветшие пионы. Доктор исследует их ультразвуком, измеряет фолликулы на мониторе, где ее чрево представлено в виде снегопада пикселей. Девять миллиметров. Тринадцать миллиметров. Доктор хочет, чтобы они доросли до шестнадцати-двадцати.{59} Все за нее болеют, ждут нужных чисел: 30 яйцеклеток; 20 зигот; 3 бластоцисты; 1 зародыш.

В середине апреля Эд Коллинз, региональный менеджер компании «Сайклопс инджиниринг» вызывает Имоджину на ковер и устраивает ей разнос за то, что она слишком часто отпрашивается с работы пораньше.

– Ну сколько раз человек может ходить к врачу? – сердится он, теребя пуговку на своей рубашке.

– Я понимаю. Простите.

– Вы что, больны?

– Нет, я не больна, – говорит она, глядя на носки своих туфель.

Чем больше Имоджину накачивают эстрогеном, тем больше она хорошеет. Губы почти алые, волосы – пышная переливчатая корона. Кожа приобретает такую прозрачность, что на обеих руках Гербу видна лиловая паутина вен.

В клетках ее организма бесчинствуют гормоны. Ее бросает то в жар, то в холод. Бродит по дому в трениках и прямо физически чувствует, как полны ее яичники фолликул, а фолликулы яйцеклеток.

– Такое ощущение, будто у меня два мочевых пузыря. Причем полных, – говорит она. Перед каждой рытвиной ей приходится замедлять «короллу» до скорости черепахи.

Когда Герб едет с ней рядом, в паху у него все трепещет, живет своей жизнью, рвется в бой. На столе у него восемьдесят три работы по протеиновым структурам, все надо проверить и оценить. При этом плату за дом в этом месяце уже точно придется списывать с его кредитной карточки. Ничего, говорит он себе, у других бывает хуже. Другим вообще – вот, взять хоть Харпера Узби, тренера женской баскетбольной команды, – распиливают ребра, достают сердце и заменяют клапана запчастями, взятыми из сердец животных.

На горизонте громоздятся тучи, чреватые угрозой и темные, как чернослив.

Первого мая Герб мастурбирует в еще один стаканчик и отвозит Имоджину и этот свой стаканчик в клинику, где доктор лезет Имоджине в яичники и засасывает из них фолликулярную жидкость чем-то похожим на стальную нержавеющую гидру – на одном конце штук десять сегментированных стальных змей, а на другом пылесос.{60} Герб сидит в приемной и ждет, когда раздастся его шипение, но слышит только жужжание и щелчки кондиционера да еще Рода Стюарта из регистратуры: там включено радио.

Через час его приглашают зайти. Имоджина, дрожа, полулежит на кресле в процедурной. Губы серые, говорит с трудом, и несколько раз его спрашивает, вырвало ее или нет. Он отвечает, что не в курсе, но думает, что нет.

– Я помню, что меня рвало, – говорит она. Сидит, прихлебывая из бумажной чашки гаторейд.{61}