Стена памяти (сборник) - Энтони Дорр

– Я помню, что меня рвало, – говорит она. Сидит, прихлебывая из бумажной чашки гаторейд.{61}

Он вкладывает ей в трусики прокладку, развязывает поясок халата и натягивает на нее тренировочные штаны.

Три дня они желают яйцеклетке успешного роста и чтоб скорей делилась: одна клетка на две, две на четыре. Тонкое ведь дело, если вдуматься, – как прикрепление снежинки к ветке, как отдельный взмах крыла бабочки.

– Я была в Африке, – говорит Имоджина. – По всему небу там летали стервятники.

Два дня спустя им звонит медсестра, сообщает, что оплодотворение прошло успешно у шести яйцеклеток, но только две, выйдя на стадию восьмиклеточного эмбриона, сохраняют жизнеспособность. Снова в Шайенн. С помощью шприца на длинной трубке, похожей на недоваренную макаронину, доктор вводит оба зародыша в Имоджину. Весь процесс занимает тридцать секунд.

Назад в Ларами она едет полулежа на сиденье, смотрит, как мимо лобового стекла несется небо. Согласно предписанию доктора три дня она лежит в кровати, ест йогурт и каждые двенадцать часов обнажает ягодицу, чтобы Герб сделал укол; при этом пытается мысленно распознать, происходит в ней что-то такое крошечное или не происходит, почувствовать, как микроскопическая искорка вспыхивает и гаснет и снова вспыхивает. Потом она возвращается на работу, почему-то в синяках и по-прежнему с ощущением наполненности, несмотря на невидимые колотые раны в каждом яичнике. Стала ловить себя на том, что ходит очень осторожно. И думает: вдруг двойняшки? Через неделю Герб везет ее обратно в клинику на анализ крови.

Результат отрицательный. Имплантации не произошло. Беременности нет. Никаких двойняшек. Даже одного и то не будет. Дупель-пусто.

Между Гербом и Имоджиной устанавливается затишье. Счета приходят по почте, один за другим. Ради дополнительного заработка Герб берется за летние занятия по общей биологии. Но в середине лекции то и дело теряет нить. Однажды под конец дня, рисуя мелом схему синтеза белка, вдруг секунд на двадцать пять выпадает: все это время перед глазами стоит, как доктора ковыряются у Имоджины между ног, доставая из ее яичников овоциты размером с мяч для гольфа.

Раздается хихиканье. Он роняет мел. В первом ряду сидит долговязая второкурсница, стипендиатка-пловчиха со странным говорящим именем Мисти Фрайди – Туманная Пятница; на ней пятнистые камуфляжные шорты и рубашка с сотней шнуровок перед грудями – нечто подобное, должно быть, когда-то носили под доспехами средневековые рыцари. У нее невероятно длинные икры.

– Профессор Росс!

Концы шнурков от ее рубашки у нее вечно во рту. У Герба в глазах все плывет. Кажется, что пол под ним начинает медленно вращаться. А потолок дюйм за дюймом опускается. Он объявляет занятие оконченным.

Имоджина и Герб ходят за продуктами, обедают, смотрят телевизор. Однажды вечером она садится на корточки у обочины подъездной дорожки и смотрит, как самка богомола откладывает яйца на стебелек травы, выпускает их струей, которая кажется бесконечной, – крошечные крахмальные жемчужинки в янтарном связующем. Через три минуты целым отрядом появляются муравьи и все их утаскивают, зажав в своих крохотных жвалах. Вот интересно, думает она, что произошло с теми двумя зародышами? Они из нее выпали и затерялись где-то в постельном белье? Или они выпали на работе и, прокатясь по внутренней стороне брючины, оказались на том ужасном бежевом ковре, где в конце концов кем-то раздавлены?

Герб подвигает ее на новую попытку в июне, потом перед Четвертым июля.

– Как ты думаешь, может быть, нам еще раз попробовать, а, Имоджина?

Шприцы. Телефонные звонки. А толку-то!

– Нет, не сейчас, – бормочет она. – Сейчас я не готова.

Они лежат рядом без сна, молчат и разглядывают рисунок трещин на штукатурке потолка. Десять лет в браке, и до сих пор что же – даже не воображали себе детей? Зародыша, плавающего, свернувшись, в океане околоплодных вод… дочку, стоящую в двери черного хода в заляпанных грязью кроссовках и с птенцом на ладони… В их телах по семьдесят пять триллионов клеток, и они не могут объединить одну с одной?

А вот еще проблема: всякие клише. Вокруг этой темы наворочено множество всевозможных банальностей, целые сонмища. И самые из них пошлые (и самые неприятные для Имоджины) исходят от матерей, с которыми она сталкивается по работе. Молодость дается один раз. Или: Как я завидую твоей свободе! Ты можешь делать все, что хочешь.

Примерно такая же дребедень происходит и на летнем пикнике факультета биологии, когда Гесс, недавно принятый преподаватель ботаники, объявляет, что его жена беременна.

– А мальчишки у меня уже вовсю плавают! – объявляет он и, пальцем подпихнув съехавшие с переносицы очки, хлопает Герба по плечу.

И когда Имоджина вновь и вновь заявляет Гербу (в ночь на субботу, в ночь на воскресенье), что с нею все прекрасно и ей даже не хочется на эту тему говорить, – это тоже такая же неправда и пошлость; и когда Герб в коридоре слышит, как какая-то студентка называет его «соблазнительным мужчинкой», – тоже, и когда Имоджина во время ленча сталкивается с двумя секретаршами, одна из которых говорит другой: «…Джеф? И не говори даже! Мимо не могу пройти без того, чтобы не забеременеть».

Растяжки, детское питание, виды детских колясок… Что ни послушай, во всем без конца натыкаешься на одно и то же, одно и то же.

– Скажи мне что-нибудь, Имоджина, – просит Герб. – Только, пожалуйста, не говори, что с тобой все в порядке.

Она неотрывно смотрит в потолок. Ее имя повисает в пространстве. Ответа нет.

В учебнике, лежащем у Герба на рабочем столе, глава о размножении человека называется «Главное чудо жизни». Имоджина смотрит в словаре слово «чудо»: Событие, которое происходит вопреки законам природы.

Потом она смотрит слово «порядок»: Совокупность предметов, стоящих рядом, рядком, в ряд, сподряд, не вразброс, не враскид… Что за порядок, огород без грядок!

Герб звонит брату в Миннесоту. Брат пытается его понять, но у него свои проблемы: остановка производства, сокращение штатов, больной ребенок. На Рождество брат прислал открытку с фотографией, где на переднем плане лунка на поле для гольфа. А подпись такая: Расстояние до успеха зависит от твоей сноровки.

– Что ж, по крайней мере, ваши попытки приносят вам массу удовольствия, – говорит ему брат. – Ведь верно же?

Герб в ответ тоже отпускает какую-то шутку, вешает трубку. А в соседней комнате Имоджина сидит, прислонив лоб к холодильнику. Снаружи воет ветер, налетевший с гор, на дороге за всю ночь ни разу не показались фары, а значит, все, что слышит Имоджина, это гуденье посудомоечной машины и тихие стенания мужа. Ну и конечно, шорох жаркого ветра в зарослях шалфея.

Ларами: слой тонкой пыли на лобовом стекле, балет машин, становящихся на тесную парковку, одна за другой вывески: «Хоум-депоу»{62}, «Офис-депоу»{63}, «Доллар-стор»{64}, вверху солнце, которое светит сквозь какой-то дальний дым, а внизу потрепанные мужичонки, деловито скребущие лотерейные билеты, сидя на скамье автобусной остановки. Две бодрых дамы в длинных платьях и с пластиковыми коробками в руках. В коробках салаты. В вышине гудит самолет. Все такое нормальное, что просто убиться можно. Сколько еще она сможет здесь выдержать?

У них начинаются ссоры. Он говорит, что она обособилась и отделяется. Говорит, она неправильно переживает горе. А у нее аж круги в глазах. Отделяется, повторяет про себя Имоджина и вспоминает видео, где в убыстренном темпе показывали, как морская звезда отделяется от опоры мостков, а потом ползет куда-то по дну, перебирая всей тысячей своих крохотных ножек.

Она уходит в гараж, идет к своим ведрам с семенами, погружает в них руки.

А он все продолжает вырубать из земли шины, пока из глаз не начинают сыпаться искры. Представляя себе при этом, что в параллельном мире он отец девятерых. В параллельном мире он стоит с зонтом, ждет, когда к нему из-под дождя сбегутся дети.

Летним курсам скоро конец. Пловчиха с переднего ряда, Мисти Фрайди, просит дать ей индивидуальную консультацию по поводу ее домашней контрольной работы. На ней полупрозрачная маечка, плечи в веснушках, волосы собраны в узел, стянутый золотистой резинкой. Аудитория пустеет. Герб садится за стол рядом с этой самой Пятницей, та придвигается к нему теснее, и оба склоняют головы над несколькими строчками, которые она написала об эукариотах{65}. Скоро в здании не остается ни души. Где-то за окнами стрекочет газонокосилка. В стекла бьются мухи. Мисти пахнет лосьоном и хлорированной водой бассейна. Герб смотрит на красивенькие, толстенькие петельки ее почерка, чувствуя, что еще чуть-чуть, и он так и нырнет туда вниз головой, в эту ее тетрадку, и вдруг совершенно случайно в обращении к ней у него проскакивает слово «милая».